Статья: Александр I

Статья: Александр I

ВЛАДИМИР ФЕДОРОВ

Старший сын Павла I и внук Екатерины II родился 12 декабря 1777 года.

Екатерина II нарекла его в честь Алек­сандра Невского — покровителя

Петербурга. Александр был ее любимым внуком, и она сама руководила его

вос­питанием, пригласив лучших преподавателей. Русскую словесность и историю

преподавал ему М. Н. Муравьев — писатель, один из просвещеннейших людей

своего вре­мени (отец будущих декабристов Никиты и Александра Муравьевых);

естественные науки — известный ученый и путешественник, академик П. С.

Паллас; законоучите­лем и духовником был протоиерей А. А. Самборский — по

отзывам современников, “человек светский, лишен­ный глубокого религиозного

чувства”, сумевший, однако же, внушить это чувство своему ученику. Самборский

долго жил в Англии, был страстным англоманом; ему было поручено, помимо

духовных наставлений, обучать Александра английскому языку.

По рекомендации широко известного в то время в Ев­ропе публициста и дипломата

Фридриха Гримма, с кото­рым Екатерина вела дружескую переписку, в 1782 г. в

Россию был приглашен швейцарец Фридрих-Цезарь Лагарп — человек

высокообразованный, приверженец идей Просвещения и республиканец по взглядам

— состоять “кавалером” при Александре и обучать его французскому языку. В

этой должности он находился 11 лет (1784 — 1795), имея полную свободу внушать

своему ученику те идеи, которые разделял. Знакомя Александра с отвлечен­ными

понятиями о естественном равенстве людей, пред­почтительности республиканской

формы правления, о политической и гражданской свободе, о “всеобщем бла­ге”, к

которому должен стремиться правитель, Лагарп при этом тщательно обходил

реальные язвы крепостни­ческой России. Более всего он занимался нравственным

воспитанием своего ученика. Рассказывают, что по со­вету Лагарпа Александр

вел журнал, куда записывал все свои проступки. Впоследствии он говорил, что

всем, что есть в нем хорошего, он обязан Лагарпу.

Общий надзор за воспитанием Александра и его млад­шего брата Константина был

вверен графу Н. И. Салты­кову, ограниченному, но ловкому придворному

интрига­ну, главной обязанностью которого было доносить импе­ратрице о каждом

шаге Александра и Константина, равно как и их воспитателей.

Несмотря на подбор блестящих преподавателей, Алек­сандр не получил

основательного образования. Они отме­чали в своем ученике нелюбовь к

серьезному учению, медлительность, леность, склонность к праздности. Он не

умел сосредоточиться. Мало читал; обладая незаурядным умом, быстро схватывал

всякую мысль, но потом так же быстро ее забывал. В 1793 г., когда Александру

еще не ис­полнилось и 16 лет, Екатерина II женила его на 14-летней баденской

принцессе Луизе, нареченной в православии Елизаветой Алексеевной. Женитьба

положила конец учебным занятиям Александра.

Действенной школой его воспитания была атмосфера враждующих между собою

“большого двора” Екатери­ны II в Петербурге и “малого” — Павла Петровича в

Гат­чине. Необходимость лавировать между ними приучила Александра, по

выражению историка В. О. Ключевско­го, “жить на два ума, держать две парадные

физионо­мии”, развила в нем скрытность и лицемерие. Роскошь и утонченные

салонные разговоры не могли скрыть от него закулисную, неприглядную жизнь

двора его державной бабки. Он видел непривлекательность грубых гатчинских

порядков, презрение Екатерины и ее придворных к “ма­лому двору” в Гатчине,

слышал недвусмысленные выска­зывания своего отца об “узурпации” Екатериной

его прав на престол. Тогда-то и сложилась личность Александра, вызывавшая

разноречивые оценки и суждения как совре­менников, так и позднее историков.

Уже в 1787 г. Екатерина II решила передать престол Александру, минуя Павла, а

в 1794 г. ознакомила с этим планом своих наиболее доверенных сановников,

ссылаясь на “нрав и неспособность” Павла. Утверждают, что про­тив выступил

граф В. А. Мусин-Пушкин, влиятельный вельможа, и дело о престолонаследии на

время остановилось. В сентябре 1796 г., незадолго до кончины, Екате­рина

вновь вернулась к этому вопросу, поставив Алек­сандра в известность о своем

решении, и начала состав­лять об этом манифест для всенародного объявления,

но не успела этого сделать. Намерения Екатерины не были тайной для Павла. О

них стало ему известно от самого Александра. Уверяя отца о своем нежелании

принять пре­стол, он в присутствии А. А. Аракчеева принес Павлу присягу как

императору и еще при жизни Екатерины называл его “императорским величеством”.

Чтобы погасить подозрительность отца, Александр во всеуслышание заявлял, что

желает вообще “отречься от сего неприглядного поприща” (наследования

престола). Об этом же он сообщал в письмах, несомненно перлю­стрируемых для

Павла. В 1796 г. он писал Лагарпу (в то время уже выехавшему из России) о

своем желании “посе­литься с женою на берегах Рейна” и “жить спокойно

част­ным человеком, полагая свое счастие в обществе друзей и в изучении

природы”.

По вступлении Павла на престол Александр получает ряд важных постов: его

назначают военным губернато­ром Петербурга, шефом лейб-гвардии Семеновского

пол­ка, инспектором кавалерии и пехоты, а несколько позже и председателем

Военного департамента Сената. Каждое утро он обязан был являться к отцу с

рапортом, выслуши­вая от него строгие выговоры за малейшую ошибку. Ряд

крупных военных назначений получил и Константин, с которым Павел обращался

так же круто, как и с любым офицером. Как свидетельствуют современники,

Алек­сандр и Константин очень боялись своего деспотичного отца.

В 1796 г. вокруг Александра сложился дружеский, “ин­тимный” кружок молодых

аристократов — князь А. А. Чарторыйский, граф П. А. Строганов, Н. Н.

Ново­сильцев, граф В. П. Кочубей. Все они в то время увлека­лись идеями Века

Просвещения и даже были поклонни­ками “радикализма и якобинства”. Наиболее

одаренный и честолюбивый из этого кружка Петр Строганов стре­мился подчинить

своему влиянию Александра. Двоюрод­ный брат Строганова Николай Новосильцев,

обладавший блестящим литературным слогом, задавал тон изящества и

непринужденности в кружке. Тонкий политик и наблю­датель, выдающегося ума и

дарований Адам Чарторыйский, будучи горячим патриотом Польши, лелеял мысль о

восстановлении ее государственности и возлагал в этом надежду на Александра

как на будущего императора. Умеренных взглядов придерживался Виктор Кочубей —

блестящий дипломат, воспитанный в Англии, убежден­ный англоман. Собираясь

тайно, члены кружка вели отк­ровенные беседы о необходимости отменить

крепостни­чество, о вреде деспотизма, о предпочтительности ре­спубликанского

образа правления. При этом сам Алек­сандр высказывал весьма радикальные

взгляды. Он, -как вспоминал Чарторыйский, говорил, “что ненавидит де­спотизм

повсюду, во всех его проявлениях, что любит одну свободу, на которую имеют

одинаковое право все люди, что он с живым участием следил за французскою

революциею, что, осуждая ее ужасные крайности, он же­лает республике успехов

и радуется им... что желал бы всюду видеть республики и признает эту форму

правления единственно сообразною с правами человечества... что наследственная

монархия установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должна

даровать не слу­чайность рождения, а голосование народа, который су­меет

избрать наиболее способного к управлению государ­ством”. Чарторыйский

уверяет, что Александр говорил это вполне искренне.

Во время коронации Павла I Чарторыйский по поруче­нию Александра подготовил

проект “манифеста”, в кото­ром указывалось на “неудобства” неограниченной

монар­хии и на выгоды той формы правления, которую Алек­сандр, когда он

станет императором, надеялся даровать, утвердив свободу и правосудие. Далее

говорилось, что Александр, “исполнив эту священную для него обязан­ность”,

намерен “отказаться от власти для того, чтобы признанный наиболее достойным

ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основание которого он

поло­жил”. Александр был весьма доволен составленным проектом, благодарил за

него Чарторыйского, а затем на­дежно спрятал проект и никогда не заговаривал

о нем. Это было вполне в духе Александра.

Впоследствии, уже будучи императором, он не раз заяв­лял о своем намерении

ввести в Россию конституцию, “за­конно-свободные учреждения”,

представительное прав­ление, поручал составить проекты в этом духе, одобрял

их и неизменно прятал под сукно. Разрыв между словом и делом, демагогическими

заявлениями и реальной полити­кой был для него характерен и находит свое

объяснение в несомненном влиянии противоречивой политики “про­свещенного

абсолютизма”: модные либеральные и про­светительские идеи прекрасно уживались

в ней с реак­ционной абсолютистско-крепостнической практикой.

“Ужасная четырехлетняя школа при Павле”, по словам Н. М. Карамзина, не прошла

для Александра бесследно. К скрытности и лицемерию прибавился и страх перед

де­спотом-отцом, а впоследствии и боязнь заговора. Не только “тень убитого

отца” (Павла I), но и опасность са­мому стать жертвой заговора, постоянно

преследовали Александра. Правление Павла I вызвало всеобщее недо­вольство,

особенно дворянства, интересы которого были сильно ущемлены (восстановление

обязательной службы и телесных наказаний для дворян, введение для них массы

стеснений и ограничений). К тому же при непредсказу­емом поведении Павла

никто не мог чувствовать себя в безопасности. Не чувствовал себя в

безопасности и Алек­сандр. Один из современников свидетельствует, что Па­вел

уже готовил приказ своим фаворитам Аракчееву и Ф. И. Линденеру “заточить

императрицу и двух ее сыно­вей и тем избавиться от всех тех, которые казались

ему подозрительными”. Императрицу Марию Федоровну предполагалось сослать в

Холмогоры, Александра поса­дить в Шлиссельбург, а Константина в

Петропавловскую крепость. Это и помогло заговорщикам привлечь Алек­сандра на

свою сторону.

Заговор против Павла I созрел уже к середине 1800 го­да. Вдохновителем его

был екатерининский вельможа, опытный политик и дипломат, граф Н. П. Панин, а

руко­водителем и исполнителем петербургский военный гене­рал-губернатор граф

П. А. Пален. К заговору был прича-стен и английский посол Чарльз Витворт.

Была вовле­чена в него также большая группа офицеров. В сентябре 1800 г.

состоялся конфиденциальный разговор Панина с Александром, в котором он

“намекнул” на возможное на­сильственное устранение Павла. Далее все

переговоры с Александром вел Пален. Александр дал согласие при условии

сохранения жизни отца, даже заставил Палена в этом поклясться. “Я дал ему это

обещание, — говорил по­сле Пален, — я не был так безрассуден, чтобы ручаться

за то, что было невозможно. Но нужно было успокоить

угрызения совести моего будущего государя. Я наружно согласился с его

намерением, хотя был убежден, что оно невыполнимо”. Впоследствии Александр

утверждал, что заговорщики его “обманули” и демонстративно удалил их всех в

деревни. Некоторые исследователи полагают, что Александр лишь на словах

потребовал от заговор­щиков клятвы, хотя сам не рассчитывал на иной исход

дела.

В начале марта 1801 г. Павел прослышал о готовя­щемся заговоре и поделился

этим с Паленом. Медлить было нельзя. С Александром был согласован срок

вы­ступления — ночь с 11 на 12 марта, когда караул должны были нести солдаты

Семеновского полка, шефом кото­рого был Александр. В полночь 60 заговорщиков-

офице­ров пересекли Марсово поле, переправились через за­мерзшие рвы,

окружавшие только что выстроенный Ми­хайловский замок, куда Павел переселился

как в наибо­лее “надежное” место. Разоружив не оказавшую сопро­тивления

охрану, заговорщики проникли в замок. В ком­нату Павла заговорщики шли двумя

путями, разбившись на группы. Когда они ворвались в спальню императора, то, к

своему ужасу, увидели, что она пуста. Мелькнула мысль, что Павел бежал через

потайную дверь, но вскоре заметили его скорчившимся от страха за ширмой.

Павел на коленях умолял заговорщиков сохранить ему жизнь, обещая выполнить

все их требования. Но события разви­вались стремительно. Вторая партия

заговорщиков своим шумным приближением напугала первую, и та решила

не­медленно покончить с Павлом. В суматохе некоторые даже бросились бежать,

кто-то сбросил ночник, и в темноте Павла прикончили. Говорят, что табакерка

П. А. Зубова и шарф Я. Ф. Скарятина были главными орудиями его убийства.

В первом часу ночи Пален принес весть Александру о “скоропостижной кончине”

его отца. Рассказывают, что Александр “залился слезами”. Пален заставил его

выйти к собранным во дворе Михайловского замка Семенов­скому и

Преображенскому полкам. “Довольно ребячить­ся, ступайте царствовать и

покажитесь гвардии”, — ска­зал он. 12 марта 1801 г. был обнародован манифест,

в ко­тором говорилось: “Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь

любезнейшего родителя нашего, госу­даря императора Павла Петровича,

скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е

число сего месяца”.

При известии о смерти Павла I “столичное общество предалось необузданной и

ребяческой радости, восторг выходил даже из пределов благопристойности”, —

вспо­минал один из современников. Дружный хор торжествен­ных од приветствовал

восшествие на престол Александ­ра I. Среди них была и ода Г. Р. Державина “На

всерадост-ное восшествие на престол императора Александра Пер­вого”. Правда,

она не была пропущена в печать, ибо в ней содержался недвусмысленный намек на

дворцовый пере­ворот, но Александр пожаловал за нее поэту бриллианто­вый

перстень. День коронации нового царя, состояв­шейся 15 сентября 1801 г.,

приветствовал стихами и Н. М. Карамзин. “После краткого и несчастливого

цар­ствования Павла вступление на престол Александра было встречено

восторженными возгласами, — писал дека­брист А. М. Муравьев. — Никогда еще

большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили за­быть

безумное царствование. Все надеялись на ученика Лагарпа и Муравьева”.

Сам Александр своим поведением и даже внешним ви­дом производил благоприятное

впечатление на публику. Скромно одетый император “запросто” разъезжал или

гулял пешком по улицам Петербурга, и толпа востор­женно приветствовала его, а

он милостиво отвечал на эту дань почтения. Самые его слова и поступки, по

выраже­нию Муравьева, “дышали желанием быть любимым”.

В августе 1801 г. в Петербурге появился вызванный Александром из Женевы

Лагарп. Но это был уже не тот республиканец и “якобинец”, некогда смущавший

при­дворные круги. Теперь он предостерегает своего воспи­танника от

“призрачной свободы народных собраний и либеральных увлечений вообще”,

указывает на пример Пруссии, “соединившей с законами порядок”, — твердую

монархическую власть. “Не дайте себя увлечь тем отвра­щением, какое внушает

вам абсолютная власть, сохра­ните ее в целости и нераздельно”, — наставлял

Лагарп. Он давал совет: “Надо приучать своих министров к мы­сли, что они —

только уполномоченные”, обязанные до­кладывать монарху все дела “во всей

полноте и отчетли­вости”; царю следует “выслушивать внимательно их мне­ния,

но решения принимать самому и без них, так что им остается лишь исполнение”.

Наконец, он требовал от Александра покарать убийц Павла, дабы впредь не было

подобных покушений. Лагарп хотя и понимал вред крепо­стничества, но советовал

Александру вести дело к отмене крепостного права постепенно, “без шума и

тревоги” и без малейшего посягательства на права собственности дворянства.

Александр вступил на престол со сложившимися взгля­дами и намерениями, с

определенной “тактикой” поведе­ния и управления государством. Современники

говорили о таких чертах его характера и поведения, как скрыт­ность,

лицемерие, непостоянство: “сущий прельститель” (М. М. Сперанский),

“властитель слабый и лукавый” (А. С. Пушкин), “сфинкс, неразгаданный до

гроба” (П. А. Вяземский), “коронованный Гамлет, которого всю жизнь

преследовала тень убитого отца” (А. И. Герцен). Отмечали в нем и “странное

смешение философских по­ветрий века просвещения и самовластия”. Друг его

юно­сти Адам Чарторыйский впоследствии отзывался о нем:

“Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление... но

кроме форм и внешности, он ничего не хотел и ничуть не был расположен

терпеть, чтобы они обратились в действительность”. Генерал П. А. Тучков

отметил в воспоминаниях, что уже “при на­чале вступления на престол”

Александра “из некоторых его поступков виден был дух неограниченного

самовла­стия, мщения, злопамятности, недоверчивости, непосто­янства и

обманов”. А. И. Тургенев (брат декабриста Н. И. Тургенева) называл Александра

I “республиканцем на словах и самодержцем на деле” и считал, что “лучше

де­спотизм Павла, чем деспотизм скрытый и переменчивый Александра”. А вот

впечатления французского импера­тора Наполеона от встреч с Александром I:

“Русский им­ператор — человек несомненно выдающийся; он обла­дает умом,

грацией, образованием; он легко вкрады­вается в душу, но доверять ему нельзя:

у него нет искрен­ности. Это настоящий грек древней Византии. Он тонок,

фальшив и ловок”.

Александр I отличался поистине виртуозней способно­стью строить свои успехи

на чужой доверчивости. Обла­дая “врожденным даром любезности”, он мог ловко

рас­положить к себе людей различных взглядов и убеждений:

с “либералами” говорить о “либерализме”, с ретроградами — о “незыблемых

устоях”, проливать обильные слезы с религиозной фанатичкой баронессой В. Ю.

Крю-денер, беседовать с английскими квакерами (представи­телями реформатского

религиозного течения) о спасении души и веротерпимости. Говоря в указах, что

человечес­кие заблуждения нельзя исправлять насилием, а лишь кротостью и

просвещением, Александр тут же негласно приказывал расстрелять нескольких

духоборов за отказ сражаться во время войны. Он выслушивает проповеди скопца

Кондратия Селиванова, но утвердит решение военного суда о наказании солдат-

скопцов батогами. За актерство современники называли Александра I “север­ный

Тальма” (знаменитый в то время французский ак­тер). “Такого артиста в жизни,

— писал об Александре I историк С. П. Мельгунов, — редко рождает мир не

только среди венценосцев, но и простых смертных”.

Крайне самолюбивый, недоверчивый и подозритель­ный, Александр ловко

пользовался людскими слабостя­ми, умел играть в “откровенность” как надежное

средство управлять людьми, подчинять их своей воле. Он любил приближать к

себе лиц, неприязненно относившихся друг к другу, и ловко пользовался их

взаимной неприязнью и интригами, а однажды так и заявил управляющему

канце­лярией Министерства полиции Я. И. де Санглену: “Инт­риганы так же нужны

в общем государственном деле, как и люди честные, иногда даже более”.

Лицейский товарищ Пушкина и близкий ко двору барон М. А. Корф вспоминал, что

Александр, подобно бабке своей Екатерине II, “в высшей степени умел покорять

себе умы и проникать в души других, утаивая собственные ощущения и помыслы”.

Известная французская писа­тельница мадам де Сталь, на которую Александр

произ­вел большое впечатление при встрече с ним в 1814 г. в Па­риже,

отзывалась о нем как о “человеке замечательного ума и сведений”. Александр

говорил с ней о “вреде деспо­тизма” и заверял в своем “искреннем желании”

освобо­дить крепостных крестьян в России. В том же году во время визита в

Англию он наговорил массу любезностей вигам — представителям либеральной

парламентской партии — и уверял их, что намерен создать оппозицию в России,

ибо она “правильнее помогает отнестись к делу”.

“Благодушие” и “приветливость” Александра поко­рили известного прусского

государственного деятеля и реформатора барона Генриха-Фридриха Штейна. Однако

от проницательного прусского министра не укрылась присущая императору черта:

“Он нередко прибегает к оружию лукавства и хитрости для достижения своих

це­лей”. Известно высказывание шведского посла в Петер­бурге графа

Лагербильке: “В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер, как

бритва, фальшив, как пена морская”. “Изворотлив, как грек”, — отзывался об

Александре французский писатель Франсуа Шатобриан.

Александр не любил тех, кто “возвышался талантами”. Современники отмечали,

что “он любит только посред­ственность; настоящие гений, ум и талант пугают

его, и он только против воли и отворотясь употребляет их в крайних случаях”.

Конечно, он не мог обойтись без ум­ных, талантливых государственных и военных

деятелей, таких, как Сперанский, Кутузов, Мордвинов. Нельзя наз­вать

бездарностями реакционных деятелей его царствова­ния, таких, как А. А.

Аракчеев, А. С. Шишков, митропо­лит Филарет. Но в большинстве своем его

окружали бес­принципные, без чести и совести, царедворцы, вроде мос­ковского

генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, мини­стра духовных дел и народного

просвещения А. Н. Голи­цына, “гасителей просвещения” Д. П. Рунича и М. Л.

Магницкого, изувера-фанатика архимандрита Фотия.

Александр и сам весьма нелестно отзывался о сановни­ках, которыми себя

окружил. В 1820 г. он жаловался прус­скому королю Фридриху-Вильгельму III,

что “окружен негодяями” и “многих хотел прогнать, но на их место яв­лялись

такие же”. Он старался приблизить к себе людей, не имевших прочных связей в

аристократических кругах, привлекал лиц, заведомо ничтожных и даже

презираемых в обществе, неохотно назначал на государственные посты

представителей родовой аристократии, которая вела себя независимо. Особенно

оскорбляло чувства обойденных “российских патриотов” “засилье иностранцев” на

рус­ской службе, которым Александр демонстративно отда­вал предпочтение.

“Чтобы понравиться властелину, нужно быть или иностранцем или носить

иностранную фамилию”, — сетовал А. М. Муравьев.

В салонах передавали друг другу остроту генерала А. П. Ермолова, который на

вопрос царя, какую награду он хотел бы получить за свои воинские заслуги,

ответил:

“Государь, произведите меня в немцы”. Декабрист

И. Д. Якушкин вспоминает: “До слуха всех беспрестанно доходили изречения

императора Александра, в которых выражалось явное презрение к русским”. Во

время смо­тра своих войск в 1814 г. близ французского городка Вертю в ответ

на похвалы герцога Веллингтона по поводу их хорошей организации, Александр во

всеуслышание за­явил, что этим он обязан иностранцам на русской службе, а

однажды в Зимнем дворце, “говоря о русских вообще, сказал, что каждый из них

или плут или дурак”. Не слу­чайно в числе задач первой декабристской

организации Союза спасения было “противодействие иностранцам, на­ходившимся

на русской службе”.

Помимо неискренности, “изменчивости и двусмыслен­ности его характера”, у

Александра отмечали упрямство, подозрительность, недоверчивость, большое

самолюбие и стремление “искать популярности по любому поводу”. В семейном

кругу его называли “кротким упрямцем”. Шведский посол барон Стединг отзывался

о нем: “Если его трудно было в чем-нибудь убедить, то еще труднее за­ставить

отказаться от мысли, которая в нем возоблада­ла”. Особенное упрямство и

настойчивость он проявлял, когда дело касалось его самолюбия. Упрямство

вполне соединялось со слабой волей, как “либерализм” на словах — с

деспотизмом и даже жестокостью — на деле. “Он слишком слаб, чтобы управлять,

и слишком силен, чтобы быть управляемым”, — отзывался о нем Сперанский,

ко­торый отмечал и непоследовательность царя (“он все де­лает наполовину”).

Александр никогда не забывал событий марта 1801 г. — не столько из-за

“угрызения своей совести”, сколько как предостережение. Подозрительность,

унаследованная от Павла I, с годами у Александра возрастала. Отсюда си­стема

надзора и сыска, особенно развившаяся в последние годы его царствования. Сам

он охотно слушал доносы и даже поощрял их, требуя от своих сотрудников, чтобы

они следили друг за другом, и даже считал допустимым прочитывать

корреспонденцию своей жены.

У современников сложилось представление о крайней его ветрености и

непостоянстве. Для ближайшего окру­жения Александра не были тайной его

сложные семей­ные отношения, полные взаимной подозрительности и притворства.

Все прекрасно знали, в том числе и импера­трица Елизавета Алексеевна, о

продолжительной (более чем 20-летней) связи Александра с А. М. Нарышкиной,

которая в 1808 г. родила ему дочь Софью (смерть Софьи Нарышкиной в 1824 г.

Александр переживал как самую большую личную трагедию). Он особенно любил

“обще­ство эффектных женщин”, выказывая им “рыцарское по­чтение, исполненное

изящества и милости”, как выража­лись его современницы. По свидетельству

графини Эд-линг, “отношение к женщинам у Александра не изменя­лось с летами,

и [его] благочестие отнюдь не препятство­вало веселому времяпрепровождению”.

Полицейские донесения австрийскому канцлеру Мет-терниху во время Венского

конгресса 1815 г., куда съеха­лись монархи-победители над Наполеоном вершить

судьбы Европы, пестрят сообщениями о волокитстве рус­ского царя. Но надо

сказать, что “игра в любовь” у Алек­сандра подчинялась дипломатической

интриге. В салонах велась закулисная дипломатическая игра, тон в которой

задавали Александр, сам Меттерних и французский ми­нистр иностранных дел

Талейран.

Несколько слов о внешнем облике и некоторых чертах повседневной бытовой жизни

Александра I. Сохранилось немало его портретов, на которых он изображен

высоким и стройным молодым человеком, розовощеким и голубо­глазым, с приятной

улыбкой. Хотя придворные художни­ки, несомненно, идеализировали облик

Александра, но, судя по рассказам современников, основные черты его переданы

верно. Наиболее близким к натуре считается портрет, написанный знаменитым

английским художни­ком Джорджем Доу. Здесь изображен задумавшийся муж­чина

средних лет с небольшими бакенбардами и сильно поредевшими волосами. С юности

Александр был близо­рук, но предпочитал пользоваться не очками, а лорнетом;

был глух на левое ухо, поврежденное еще в детстве, когда во время стрельбы он

оказался рядом с артиллерийской батареей. С юности закаливал свое здоровье,

ежедневно принимая холодные ванны. В повседневном быту сам он жил

относительно скромно. С весны до глубокой осени обычно проживал в Царском

Селе, занимая там малые комнаты дворца. Ранним утром, в любую погоду

прогули­вался он по Царскосельскому парку. С 1816 г. постоянным спутником его

прогулок стал Карамзин. Император и придворный историограф беседовали по

самым острым политическим вопросам, при этом Карамзин смело высказывал о них

свои суждения. Зимой император переез­жал в Петербург, где по утрам бывал на

разводе караула и воинских экзерцициях, затем принимал с докладами ми­нистров

и управляющих.

В первые годы царствования он редко покидал Царское Село или Петербург.

Частые и продолжительные разъ­езды приходятся в основном на последние 10 лет

его цар­ствования. Подсчитано, что за это время им было проде­лано более 200

тыс. верст пути. Он путешествовал на Се­вер и на Юг России, бывал на Урале,

Средней и Нижней Волге, в Финляндии, Варшаве, ездил в Лондон, несколько раз в

Париж, Вену, Берлин, посетил ряд других городов Западной Европы.

В манифесте 12 марта 1801 г. Александр I объявил, что будет управлять “Богом

врученным” ему народом “по за­конам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей

бабки нашей государыни Екатерины Великия”, тем самым по­дчеркнув

приверженность политическому курсу этой им­ператрицы, много сделавшей для

расширения дворянских привилегий. Он начал с того, что восстановил

отмене­нные Павлом I “Жалованные грамоты” дворянству и го­родам (1785),

дворянские выборные корпоративные ор­ганы — уездные и губернские дворянские

собрания, осво­бодил дворян и духовенство от телесных наказаний (кото­рые

ввел Павел), объявил амнистию всем бежавшим за границу от павловских

репрессий, вернул из ссылки до 12 тыс. опальных или репрессированных Павлом

по полити­ческим и иным мотивам чиновников и военных. Среди них значились

возвращенный еще Павлом I из Сибири, но на­ходившийся в ссылке в Калужской

губернии “бывший коллежский советник Радищев” и сосланный в Кострому за

участие в тайном политическом кружке “артиллерии подполковник Ермолов”.

Были отменены и другие раздражавшие дворянство павловские указы, вроде

запрета носить круглые фран­цузские шляпы, выписывать иностранные газеты и

жур­налы, выезжать за границу. В городах исчезли виселицы, к коим прибивали

доски с именами опальных. Была объ­явлена свобода торговли, поведено

распечатать частные типографии и дозволить их владельцам издавать книги и

журналы. Была упразднена вселявшая страх Тайная экс­педиция, занимавшаяся

сыском и расправой. Пока это были еще не реформы, а отмена наиболее

тиранических распоряжений Павла I, вызывавших всеобщее недоволь­ство, но

влияние этих мер на умы было исключительно велико и породило надежды на

дальнейшие перемены. В серьезность реформаторских намерений Александра I

ве­рили не только в России: даже американский президент Томас Джефферсон

полагал, что новый русский царь всерьез готовится к реформам.

Хотя в манифесте о восшествии на престол Александр I и подчеркивал

преемственность своего правления с цар­ствованием Екатерины, однако его

правление не было ни возвратом к “золотому веку” Екатерины, ни полным

от­казом от политики, проводимой Павлом. Александр не любил, когда ему

напоминали о царствовании бабки, и не­дружелюбно относился к екатерининским

вельможам, на многое претендовавшим. Демонстративно подчеркивая свое

отрицание характера и методов павловского правле­ния, он воспринял много черт

его царствования, причем в главной его направленности — к дальнейшей

бюрократи­зации управления, к укреплению самовластья. Да и сами “гатчинские

привычки” (приверженность к воинской муштре) глубоко укоренились в нем,

любовь к парадам и разводам осталась у него на всю жизнь. По натуре

Алек­сандр I не был реформатором. К такому заключению пришел и весьма

осведомленный его биограф великий князь Николай Михайлович Романов:

“Император Алек­сандр никогда не был реформатором, а в первые годы

царствования он был консерватором более всех окружав­ших его советников”.

Однако Александр не мог не считаться с “духом време­ни”, в первую очередь с

влиянием идей французской рево­люции, и даже в какой-то мере использовал эти

идеи в своих интересах. Любопытно его заявление: “Самое мо­гучее оружие,

каким пользовались французы и которым они еще грозят всем странам, это общее

убеждение, кото­рое они сумели распространить, что их дело есть дело сво­боды

и счастья народов, поэтому “истинный интерес за­конных властей требует, чтобы

они вырвали из рук фран­цузов это страшное оружие и, завладевши им,

воспользо­вались им против их самих”. В русле этих намерений и сле­дует

рассматривать широковещательные демагогические заявления царя (особенно за

границей) о его стремлении к преобразованиям, к обеспечению “свободы и

счастья на­родов”, о намерении отменить в России крепостное право и ввести

“законно-свободные' учреждения”, т. е. консти­туционные порядки.

По сути дела Александр I стремился, не меняя основ­ного направления политики

Екатерины II и Павла I, к укреплению абсолютизма, найти способы укрепления

своей власти, которые соответствовали бы “духу време­ни”. В этом и

заключалась суть его заигрывания с либера­лизмом, присущего, впрочем, не

только Александру I, но и другим российским монархам. Однако он не чуждался,

особенно в годы его откровенно реакционного полити­ческого курса, применять и

“палаческие методы управле­ния”. Одна из характерных черт российского

самодержа­вия — его умение, в зависимости от конкретной обстанов­ки,

проводить гибкую политику, идти на уступки, приспо­сабливаться к новым

явлениям и процессам в стране и ис­пользовать их в интересах укрепления своих

позиций. В значительной мере этим и объясняются относительная

самостоятельность, сила и живучесть российского само­державия.

Вступая на престол, Александр I публично и торже­ственно провозгласил, что

отныне в основе политики бу­дет не личная воля или каприз монарха, а строгое

соблю­дение законов. В манифесте от 2 апреля 1801 г. об уничто­жении Тайной

экспедиции говорилось, что отныне поло­жен “надежный оплот злоупотреблению”,

что “в благо­устроенном государстве все преступления должны быть объемлемы,

судимы и наказуемы общею силою закона”. При каждом удобном случае Александр

любил говорить о приоритете законности. Населению были обещаны пра­вовые

гарантии от произвола.

Все эти заявления имели большой общественный резо­нанс. Идея законности,

утверждения “власти закона” была главнейшей у представителей различных

направле­ний общественной мысли: Сперанского, Карамзина, де­кабристов,

Пушкина (наиболее четко выражена эта идея в его оде “Вольность”). Для

разработки плана преобразо­ваний царь привлек своих “молодых друзей”

Строганова, Кочубея, Чарторыйского и Новосильцева, которые и со­ставили его

“интимный кружок” или “Негласный коми­тет”. Хотя комитет и назывался

“негласным”, но о нем знали и говорили многие. Впрочем, и сам Александр не

делал из него тайны, опираясь на него в борьбе с сановной оппозицией.

“Молодые друзья”, однако, уже оставили былые республиканские увлечения и

придерживались весьма умеренных взглядов, были осторожны в своих проектах и

предположениях и, строя планы реформы го­сударственного управления, рассуждая

о необходимости издать “Жалованную грамоту народу”, тем не менее исхо­дили из

незыблемости основ абсолютизма и сохранения крепостничества.

С июня 1801 по май 1802 г. комитет собирался 35 раз, но в 1803 г. после всего

дишь четырех заседаний был закрыт. Александр I уже прочно чувствовал себя на

троне, и не было нужды в либеральных разговорах. Хотя все дело и

ограничивалось по существу этими разговорами, но они пугали аристократию

екатерининских времен, окрестив­шую комитет “якобинской шайкой” (слова поэта

Г. Р. Державина). Повод к такому нелестному эпитету по­дал и сам царь, в

шутку называвший свой “интимный ко­митет” “Комитетом общественного спасения”

(так назы­вался один из комитетов французского Конвента в период якобинской

диктатуры под главенством М. Робеспьера).

“Дух времени” выразился в проведенных Александром мерах, хотя и

второстепенных, по такому жгучему вопро­су, как крестьянский. С самого начала

новый царь без ка­кого-либо специального указа или манифеста прекратил

раздачу крестьян в частные руки. Уже во время корона­ции в сентябре 1801 г.

таких раздач не последовало (во­преки сложившейся “традиции”) “к великому

огорчению многих жаждавших сего отличия”. Когда один из сановни­ков (герцог

Александр Виртембергский, родственник ца­ря) в 1802 г. обратился к Александру

I с просьбой о пожа­ловании ему имения, царь ответил: “Русские крестьяне

большею частию принадлежат помещикам; считаю из­лишним доказывать унижение и

бедствие такого состо­яния, и потому я дал обет не увеличивать число этих

не­счастных и принял за правило не давать никому в соб­ственность крестьян”.

Это отнюдь не означало, что казенные крестьяне были вполне гарантированы от

перевода их на положение кре­постных. В 1810 — 1817 гг. в связи с тяжелым

финансовым положением империи было продано в частные руки свыше 10 тыс. душ

мужского пола крестьян; широко практиковалась сдача казенных крестьян в

аренду част­ным лицам в Белоруссии и на Правобережной Украине (к концу

царствования Александра в аренде там числилось 350 тыс. душ). Казенных

крестьян закрепощали и дру­гими путями: например, переводили в удельное

ведомство (в разряд удельных крестьян, принадлежавших царской фамилии),

приписывали к казенным заводам и фабрикам, наконец обращали в создаваемые при

Александре I воен­ные поселения (последнее бьыо худшим видом крепо­стной

зависимости, о чем будет сказано ниже).

О характере мер к смягчению крепостной зависимости крестьян можно судить и по

указу 1801 г. о запрещении публиковать объявления о продаже крепостных “без

зем­ли” (“на своз”), хотя практика таковой продажи не запре­щалась: в

публикуемых в официальных изданиях объяв­лениях теперь сообщалось, что такой-

то крестьянин или крестьянка не “продается”, а “отдается внаймы”. Ука­зами

1808 — 1809 гг. помещикам запрещалось продавать крестьян на ярмарках “в

розницу” (“с раздроблением се­мейств”, т. е. отдельно мужа от жены и детей от

родите­лей), ссылать крестьян по своему произволу в Сибирь “за маловажные

проступки”; помещиков обязывали кормить своих крестьян в голодные годы.

Ничтожные результаты дал и указ 20 февраля 1803 г. о “вольных хлебопашцах”,

предусматривавший выкуп крестьян на волю с землей по обоюдному согласию их с

помещиками. Выкупная сумма была настолько высока и сделки обставлялись такими

ка­бальными условиями, что к концу царствования Алек­сандра дарованным им

правом смогли воспользоваться лишь 54 тыс. душ крестьян, что составляло менее

0,5% их общего числа. В 1804 — 1805 гг. был проведен первый этап крестьянской

реформы в Латвии и Эстонии. На этом этапе реформа коснулась “крестьян-

дворохозяев”. Они получали личную свободу без земли, которую должны были

арендовать у своих помещиков за установленные за­коном феодальные повинности

— барщину и оброк. Ука­зом 12 декабря 1801 г. недворянские свободные сословия

— купцы, мещане, казенные крестьяне — получали право покупать землю. Все эти

меры Александра I в принципе не затрагивали прав и привилегий помещиков.

Многие меры Александра I касались просвещения, пе­чати, центрального

управления. В 1804 г. был издан цен­зурный устав, который считается самым

“либеральным” в истории России XIX века. Устав гласил, что цензура вводится

“не для стеснения свободы мыслить и писать, а единственно для принятия

пристойных мер против зло­употребления оною”. Цензорам рекомендовалось

руко­водствоваться “благоразумным снисхождением для сочи­нителя и не быть

придирчивым, толковать места, име­ющие двоякий смысл, выгоднейшим для

сочинителя об­разом, нежели преследовать”. Однако цензорская прак­тика

сводила этя благородные пожелания на нет, а годы усиления реакционного курса

Александра I характеризу­ются настоящим цензурным террором. И все же

некото­рые цензурные послабления в первые годы его царствова­ния нельзя не

отметить; расширялась издательская де­ятельность, — появился ряд новых

журналов и альмана­хов, печатались многочисленные переводы.

По инициативе Александра за счет казны были переве­дены на русский язык и

изданы произведения известных западноевропейских просветителей — философов,

эко­номистов, социологов, юристов — Адама Смита, Джорджа Бентама, Чезаре

Беккария, Шарля Делольма, Шарля Монтескье. Позже декабристы на следствии

будут постоянно указывать на этих авторов, из произведений которых они

заимствовали “первые вольнодумнические и либеральные мысли”.

Реформа народного образования была проведена в 1803 — 1804 годах. Отныне в

учебные заведения могли быть приняты представители всех сословий. На низших

ступе­нях училищ обучение было бесплатным, на “казенном коште” училась часть

студентов в университетах. Вводи­лась преемственность учебных программ.

Низшей сту­пенью являлось одноклассное приходское училище, вто­рой — уездное

трехклассное училище, третьей — шести­классная гимназия в губернском городе.

Высшей сту­пенью был университет, который был поставлен также во главе

учебного округа и должен был обеспечивать гим­назии и училища учебными

программами и кадрами учи­телей из числа воспитанников университета. Помимо

су­ществовавшего с 1755 г. Московского университета, в 1802 — 1804 гг. были

открыты еще Дерптский (ныне Тар­туский), Виленский, Казанский и Харьковский,

а также на правах университета Петербургский педагогический институт

(преобразован в университет в 1819 г.). Универ­ситеты призваны были готовить

кроме учителей для гим­назий кадры чиновников для гражданской службы и

спе­циалистов-медиков. Университетам предоставлялась ши­рокая автономия. К

университетам приравнивались привилегированные средние учебные заведения —

Царско­сельский (учрежден в 1811 г.) и Демидовский (в 1803 г. в Ярославле)

лицеи. Основанием в 1801 г. Института путей сообщения и в 1804 г. Московского

коммерческого учи­лища было положено начало высшему специальному

об­разованию.

Еще большее значение имели преобразования органов центрального управления.

Все важные законы 1802 — 1812 гг. (а позже, при Николае I) составлялись или

редак­тировались М. М. Сперанским. Выходец из семьи бедного сельского

священника Владимирской губернии, Сперан­ский, благодаря своему выдающемуся

уму, энергии и не­обычайной работоспособности, быстро сделал блес­тящую

служебную карьеру. Все современники Сперан­ского и впоследствии историки

отмечали, что никто не мог с таким блеском и строгой логикой составить

доклад, проект закона. Он оказался наиболее подходящей канди­датурой для

разработки преобразований, которые в но­вых условиях, не меняя основ

феодально-абсолютист­ского строя, могли бы придать российскому самодержа­вию

внешние формы конституционной монархии. В конце 1808 г. Александр I поручил

Сперанскому разра­ботку плана государственного преобразования России, и к

октябрю 1809 г. проект под названием “Введение к уло­жению государственных

законов” был им представлен ца­рю

В своем проекте Сперанский теоретически оправды­вает и закрепляет неравенство

сословий, привилегии дво­рянства и отсутствие политических и гражданских прав

у “народа рабочего”, куда им зачислялись помещичьи кре­стьяне, рабочие по

найму и домашние слуги. В “среднее состояние” включались свободные, но

непривилегиро­ванные сословия (купцы, мещане, государственные кре­стьяне),

которым предоставлялись “гражданские”, лич­ные и по имуществу, но не

политические (участие в управ­лении) права. Проект проводил принцип

“разделения вла­стей” — законодательной, исполнительной и судебной, при

независимости судебной власти и ответственности ис­полнительной перед

законодательной. Эта система да­вала доступ к управлению страной дворянству и

верхам нарождающейся буржуазии, нисколько не нарушая абсо­лютной власти царя.

Александр I признал проект “удовлетворительным и полезным”, однако проведение

его в жизнь встретило сильное противодействие со стороны высших сановни­ков,

считавших его слишком радикальным и “опасным”, и дело свелось к учреждению в

1810 г. Государственного совета — законосовещательного органа при императоре.

Новый орган, централизуя законодательное дело, обес­печивал единообразие

юридических норм, предотвращая появление противоречий в законодательных

актах, но сама законодательная инициатива и окончательное утверждение законов

оставались всецело прерогативой царя. Члены Государственного совета не

избирались, а назначались императором Сперанский получил важную должность

государственного секретаря — начальника канцелярии Государственного совета.

1807 — 1812гг. — вершина карьеры Сперанского: он за­нимал посты товарища

(заместителя) министра юстиции, директора Комиссии составления законов и

Комиссии финляндских дел, ведал подготовкой и проведением фи­нансовых реформ.

В 1811 г. было обнародовано подготовленное Сперан­ским “Общее учреждение

министерств”, которое увен­чало министерскую реформу, начатую в 1802 г.,

когда старые петровские коллегии были заменены новой евро­пейской формой

высшей исполнительной власти — мини­стерствами. Теперь дела по каждому

ведомству решались не “коллегией” во главе с ее президентом, а единолично

министром, ответственным только перед императором. Если первоначально, по

положению 1802 г., структура и функции министерств еще не были четко

определены, то новый закон 1811 г. строго разграничивал компетенцию

министерств, увеличивал их численность (с 8 до 12), уста­навливал принцип

единоначалия и регламентировал взаимоотношения министерств с другими органами

выс­шего государственного управления — Сенатом, Комите­том министров и

Государственным советом. Реорганизо­ванное таким образом при Александре I

центральное управление просуществовало, с небольшими изменени­ями, вплоть до

1917 года.

Преобразовательная деятельность Сперанского выз­вала недовольство в

реакционных придворных кругах; во­круг него плелись интриги. До Александра I

доходили слухи, муссируемые придворной средой, о “неблаговид­ных” отзывах о

нем Сперанского. Самолюбивый император почувствовал себя оскорбленным, но не

подавал виду; более того, стал демонстративно оказывать Сперанскому знаки

своей “благосклонности”, а это, как знали по соб­ственному опыту придворные,

служило верным призна­ком приближавшейся опалы. 1 января 1812 г. тот был

удо­стоен ордена Александра Невского. А 17 марта 1812 г. он был вызван на

аудиенцию к императору. После двухчасо­вого конфиденциального разговора

Сперанский вышел из кабинета императора “в великом смущении”. Дома он застал

министра полиции А. Д. Балашова с помощником, которые опечатывали его бумаги.

У дома уже стоял возок для отправки Сперанского в ссылку. Сначала его

отпра­вили в Нижний Новгород, но затем по новому доносу перевели в более

далекую ссылку — в Пермь.

Падение Сперанского вызвало в придворных кругах бурю восторга. Некоторые даже

удивлялись “милосер­дию” царя, не казнившего этого “преступника, изменника и

предателя”. Уверяли, что “этот изверг хотел возжечь бунт во всей России, дать

вольность крестьянам и оружие для истребления дворян”. Разумеется, все это

было чи­стейшим вздором. Сам Александр I был убежден в неви­новности

ссыльного, но решил принести его в жертву, чтобы погасить растущее

недовольство дворянства. Спе­ранский считал, что “первой и единственной”

причиной его опалы явился слишком смелый план преобразований.

На следующий день после удаления Сперанского Алек­сандр говорил А. Н.

Голицыну: “Если бы у тебя отсекли руку, ты наверно кричал бы и жаловался, что

тебе боль­но; у меня прошлой ночью отняли Сперанского, а он был моею правою

рукою!” Как вспоминал Голицын, “все это было сказано со слезами на глазах”.

Позже графу К. В. Нессельроде Александр объяснял: “Обстоятель­ства заставили

меня принести эту жертву общественному мнению”. Через четыре года Сперанский

был “прощен”, назначен сначала пензенским губернатором, а в 1819 г. —

генерал-губернатором Сибири, где провел ряд админи­стративных реформ. В 1822

г. он был возвращен в Петер­бург, назначен членом Государственного совета,

получил значительные земельные пожалования. Николай I сна­чала относился с

подозрением к Сперанскому за его “бы­лые либеральные увлечения” и за “связи”

с декабриста­ми, но после “нашел в нем верного и исполнительного слугу”.

Сперанский был введен в состав Верховного уголовного суда над декабристами, в

котором играл видную роль, провел кодификацию законов Российской империи, за

что был возведен в графское достоинство.

Начало XIX века в Европе было ознаменовано полосой наполеоновских войн, в

которые были вовлечены все ев­ропейские страны и народы, в том числе и

Россия. В 1803 г. началась подготовка Наполеона к вторжению в Англию.

Британское правительство энергично сколачи­вало новую европейскую коалицию

против Франции, чем помогли и вызывающие действия самого Наполеона. По его

приказу в 1804 г. в Бадене был схвачен и затем рас­стрелян принадлежавший к

французскому королевскому дому герцог Энгиенский, подозревавшийся в заговоре

против Наполеона. Это событие вызвало взрыв негодова­ния всех европейских

монархов, однако лишь Александр I заявил официальный протест. В Петербурге

был демон­стративно объявлен траур, а Наполеону направлена нота протеста

против “пролития венценосной крови”. Напо­леон ответил вызывающим посланием,

в котором говори­лось, что и в самой России была пролита “венценосная кровь”,

и пусть Александр I позаботится схватить и нака­зать убийц своего отца. Это

было прозрачное и публич­ное обвинение самого Александра.

Военные действия против Франции протекали не­удачно для коалиции, в которую

входили Англия, Ав­стрия и Россия. После поражения союзных войск при

Аустерлице 2 декабря 1805 г. Австрия капитулировала и заключила унизительный

мир с Наполеоном. Русские войска были отведены в пределы России, а в Париже

на­чались русско-французские переговоры о мире. 8 июля 1806 г. был заключен

мирный договор между Россией и Францией, однако Александр I отказался его

ратифици­ровать, и Россия формально продолжала оставаться в со­стоянии войны

с Францией. Летом 1806 г. Наполеон за­хватил Голландию и западногерманские

княжества. Осенью образовалась четвертая по счету коалиция про­тив Франции

(Пруссия, Англия, Швеция и Россия), однако воевать пришлось только Пруссии и

России. В начале ок­тября 1806 г. прусские войска в двух сражениях

подверг­лись полному разгрому. Прусский король Фридрих-Виль­гельм III бежал к

границам России. Почти вся Пруссия была оккупирована французскими войсками.

Русской ар­мии пришлось одной в течение последующих семи месяцев вести

упорную борьбу против превосходящих сил французов.

Наполеону удалось оттеснить русские войска к Неману, но и французская армия

понесла столь значительные по­тери, что Наполеон не решился тогда войти в

пределы России. 25 июня (7 июля) 1807 г. в Тильзите между Рос­сией и Францией

были заключены мирный и союзный до­говоры. По настоянию Александра I Наполеон

согла­сился сохранить самостоятельность Пруссии, хотя терри­тория ее была

сокращена наполовину. Неблагоприятные для России условия Тильзитского мира и

союзного дого­вора вовлекали ее в фарватер политики Наполеона, огра­ничивали

самостоятельность Александра I в международ­ных делах, вели к

внешнеполитической изоляции. Осо­бенно тяжелые последствия вызвало

присоединение в 1808 г. России к континентальной блокаде Англии, что

причинило существенный ущерб экономике страны, по­скольку Англия была ее

главным торговым партнером.

Тильзитский мир наносил серьезный удар по междуна­родному престижу России,

уязвлял патриотические чув­ства русских общественных кругов. Популярность

Алек­сандра I резко упала. Поднялся всеобщий ропот. “Вообще неудовольствие

против императора более и более возрас­тает, — доносил шведский посол Стединг

своему королю, — и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слу­шать”. По

свидетельству русского современника, “от знатного царедворца до

малограмотного писца, от гене­рала до солдата, все, повинуясь [царю], роптало

с негодо­ванием”. Французский посол в Петербурге герцог Рене Савари писал:

“Видна оппозиция решительно против все­го, что делает император”. В 1807 г.

распространялся в списках “Проект обращения” дворянства к императору с

требованием проявлять твердость во внешнеполитичес­ких вопросах. Поговаривали

даже о возможности дворцо­вого переворота и возведении на престол умной и

эне­ргичной сестры Александра I Екатерины Павловны, жив­шей в Твери. По

материалам французского историка Альбера Вандаля, усердно собирал и

распространял слухи о “заговоре” против русского царя герцог Савари.

Александр внимательно следил за настроением различ­ных кругов и собирал об

этом сведения. Еще в 1805 г., уез­жая на войну, он создал Временный комитет

высшей по­лиции для наблюдения за общественным тлнением, тел среди публики.

После Тильзитского мира этот коми­тет был преобразован в Комитет общественной

безопас­ности, которому вменялась в обязанность и перлюстра­ция частных

писем.

В правящих кругах, однако, прекрасно понимали, что тильзитские соглашения

1807 г. знаменовали лишь пере­дышку перед новым военным конфликтом с

наполеонов­ской Францией. “Тильзитский мир для Франции, — писал Сперанский, —

всегда был мир вооруженный. Вероят­ность новой войны между Россией и Францией

возникла почти вместе с [этим] миром, самый мир заключал в себе все элементы

войны”. Наполеон откровенно заявлял свои притязания на мировое господство, на

пути к которому стояла Россия.

Ни к одной из войн Наполеон не готовился так тщатель­но, как к походу на

Россию, прекрасно отдавая себе отчет в том, что ему предстоит иметь дело с

серьезным против­ником. Под ружье он поставил 1200 тыс. солдат. Около 650

тыс., составивших так называемую Большую армию, были двинуты к русским

границам. В России знали о всех деталях подготовки Наполеона к войне. Русский

посол в Париже князь А. Б. Куракин начиная с 1810 г. регулярно, дважды в

месяц, доставлял точные данные о численности, вооружении и дислокации

французских войск; ценные сведения он за крупные денежные суммы получал от

Та-лейрана — министра иностранных дел в наполеоновском правительстве.

В России знали и примерные сроки вторжения француз­ской армии — июнь 1812 г.

Распространенное в литера­туре мнение о внезапности нападения Наполеона

неспра­ведливо. Неверно также и утверждение, будто вторжение произошло “без

объявления войны”. Как установлено в последнее время, объявление войны России

Наполеон сделал официально 22 июня (за два дня до вторжения) че­рез своего

посла в Петербурге Жака-Александра Лори-стона, который вручил управляющему

министерством иностранных дел А. Н. Салтыкову надлежащую ноту. Но Россия к

этой войне не была готова, хотя с 1810 г. полным ходом шло перевооружение

русской армии, укрепление ее западных границ, строительство крепостей,

устрой­ство складов боеприпасов, фуража и продовольствия. Од­нако тяжелое

финансовое положение страны не позво­лило выполнить эту программу.

Архаическая рекрутская система не могла подготовить необходимые резервы.

Чи­сленность русской армии была значительно мень­ше французской, хотя по

боевой выучке солдат и техни­ческому уровню вооружений она нисколько ей не

усту­пала.

Александр I не блистал военными талантами. Совре­менники отмечали характерную

закономерность: там, где непосредственно он находился, его войска терпели

не­удачи. Во время тильзитской встречи Наполеон прямо сказал Александру:

“Военное дело — не Ваше ремесло”. В сущности такого же мнения придерживались

и трезво мыслящие русские военные и государственные деятели и даже члены

царской семьи.

В преддверии войны Александр имел долгую беседу со Сперанским и в частности

спросил, что он думает о пред­стоящей войне и принимать ли ему, императору,

непо­средственное руководство военными действиями. Спе­ранский советовал

Александру не брать командование лично на себя, а созвать “Боярскую думу” и

ей поручить вести войну, при этом “имел дерзость” расхваливать “вои­нственные

таланты” Наполеона, чем сильно уязвил само­любие царя. “Что ж я такое? Разве

я нуль?” — возму­щенно говорил Александр.

Первая акция Александра при известии о вторжении французских войск —

предложение Наполеону мира; с письмом императора к Наполеону был направлен

генерал А. Д. Балашов. Впрочем, Александр не верил в успех этой миссии,

надеясь лишь выиграть время. Присутствие царя в армии сковывало действия

русского командования. Александру недвусмысленно указывали на “неудобство”

такого присутствия. И он нашел в себе мужество внять до­водам влиятельных лиц

и членов царской семьи, но его отъезд из армии преследовал и другую цель —

возложить ответственность за первые неудачи и отступление рус­ских войск на

своих генералов. Не мог Александр не при­слушаться и к голосу общественности,

требовавшей наз­начить главнокомандующим М. И. Кутузова, которого он особенно

не жаловал после Аустерлица. “Общество желало его назначения, и я его

назначил, — сказал он ге­нерал-адъютанту Е. Ф. Комаровскому. — Что же

ка­сается меня, то я умываю руки”. При этом Александр се­товал, что в

молодости не отдали его к Суворову или Ру­мянцеву: “Они меня научили бы

воевать”.

Находясь в столице, Александр был в курсе всего, что происходило в

действующей армии, отнюдь не доволь­ствуясь официальными донесениями ее

командующих. Верный своему принципу противопоставлять одних лиц другим,

Александр, передав командование М. Б. Барк­лаю де Толли, начальником штаба

назначил его сопер­ника генерала А. П. Ермолова с правом личного доклада

императору; назначив затем главнокомандующим Куту­зова, начальником штаба

поставил личного его недруга генерала Л. Л. Беннингсена, доносившего царю о

всех ша­гах Кутузова.

Обычно одно-два генеральных сражения решали судьбу всей кампании, которую вел

Наполеон. И на этот раз, используя свое численное превосходство в силах, он

рассчитывал разбить рассредоточенные русские армии поодиночке в нескольких

приграничных сражениях. Но этот расчет не удался. Русские войска с боями,

организо­ванно и в полном боевом порядке отступали. Еще до под­хода к

Смоленску Наполеон убедился, что предстоит дли­тельная и изнурительная

кампания. Из Смоленска он отп­равил пленного генерала П. А. Тучкова к

Александру I с предложением мира, но оно осталось без ответа. Позже Наполеон,

находясь в Москве, несколько раз обращался к царю с подобными предложениями,

но все они были отвергнуты. Перед началом войны, видя ее неизбеж­ность,

Александр заявил: “Я не начну войны, но не по­ложу оружия, пока хоть один

неприятельский солдат бу­дет оставаться в России”. Когда война разразилась,

он не­однократно заявлял о своей готовности “истощить все силы империи, дойти

до Камчатки”, но не заключать мира с Наполеоном. Узнав о взятии Москвы,

Александр сказал: “Я отращу себе бороду и лучше соглашусь пи­таться

картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор своего

Отечества”.

Война 1812 г. явилась поистине всенародной, освободи­тельной, и это

обеспечило победу над агрессором. 25 де­кабря 1812 г. был издан царский

манифест, возвестивший об окончании Отечественной войны. Россия явилась

единственной страной в Европе, способной не только про­тивостоять

наполеоновской агрессии, но нанести ей со­крушительное поражение. Была

разгромлена громадная, закаленная во многих сражениях армия,

предводитель­ствуемая выдающимся полководцем. Но победа досталась дорогой

ценой: огромными людскими и материаль­ными потерями, разорением десятков

губерний, бывших ареной военных действий, сожжением и разорением Мо­сквы,

Смоленска, Витебска, Полоцка и других древних российских городов. Но

победоносное окончание кампа­нии 1812 г. еще не гарантировало Россию от новой

агрес­сии Наполеона. Сам Наполеон считал, что война против России еще не

закончена. Но теперь военные действия были перенесены уже за пределы России.

Советские ис­торики обычно рассматривают заграничные походы рус­ской армии

1813 — 1814 гг. как продолжение Отечествен­ной войны 1812 года. Александр I

расценивал продолже­ние войны за пределами России как достижение своей цели —

низвержения Наполеона. “Не заключу мира, пока Наполеон будет оставаться на

престоле”, — открыто за­явил он. Он также добивался и восстановления

“легитимных”, т. е. абсолютистских режимов в Европе.

Военные успехи России сделали Александра вершите­лем судеб Европы. С лихвой

было удовлетворено и его са­молюбие. После решающей битвы при Фершампенуазе

(под Парижем) он с гордостью говорил Ермолову: “Ну что, Алексей Петрович,

теперь скажут в Петербурге;

меня считали за простачка”. И далее: “Двенадцать лет я слыл в Европе

посредственным человеком: посмотрим, что она заговорит теперь”. В 1814 г.

Сенат преподнес Александру I титул “Благословенного, великодушного держав

восстановителя”. Император находился в зените величия и славы. Декабрист

Якушкин вспоминает об эн­тузиазме, с каким был встречен Александр по

возвраще­нии в Россию. Его поразил такой эпизод во время цар­ского смотра

возвратившейся из Франции гвардии. Ка­кой-то мужик, оттесненный толпой,

перебежал дорогу перед самым конем императора Александра. “Император дал

шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обна­женной шпагой. Полиция

принялась бить мужика палка­ми. Мы не верили собственным глазам и

отвернулись, стыдясь за любимого царя. Это было во мне первое разо­чарование

на его счет”.

Тщетны оказались надежды ратников ополчений — крепостных крестьян — на

обещанную “волю” как на­граду за подвиг в Отечественной войне 30 августа 1814

г., в день тезоименитства царя, был обнародован манифест “Об избавлении

державы Российская от нашествия галлов и с ними дванадесят язык”. Манифест

возвещал о да­ровании дворянству, духовенству, купечеству различных наград и

льгот, а о крестьянах было сказано: “Крестьяне, верный наш народ — да получит

мзду свою от Бога”.

1815 — 1825 гг. принято считать временем мрачной по­литической реакции,

именуемой аракчеевщиной. Однако она в полной мере проявилась не сразу.

Примерно до 1819 — 1820 гг. наряду с проведением ряда реакционных мер имели

место и факты “заигрывания с либералами”:

планы преобразований продолжали разрабатываться, пе­чать и просвещение еще не

подвергались тем суровым го­нениям, какие начались позднее. В 1818 — 1820 гг.

изда­ются книги прогрессивных профессоров — историка и статистика К. И.

Арсеньева “Российская статистика” и правоведа А. П. Куницына “Право

естественное”, в кото­рых излагались просветительские идеи и открыто

ста­вился вопрос о необходимости отмены крепостного права в России. В

журналах продолжали публиковаться тексты западноевропейских конституций.

В ноябре 1815 г. Александр I подписал конституцию образованного в составе

Российской империи Царства Поль­ского. Для того времени она была либеральной.

15(27) марта 1818 г. при открытии польского сейма в Варшаве царь произнес

речь, в которой заявил, что учрежденные в Польше конституционные порядки он

намерен “распро­странить и на все страны, провидением попечению моему

вверенные”, однако с оговоркой: “когда они достигнут надлежащей зрелости”.

Его речь произвела сильное впе­чатление на прогрессивных людей России, внушив

им на­дежды на конституционные намерения царя. Карамзин отметил, что речь

Александра “сильно отразилась в мо­лодых сердцах: спят и видят конституцию”.

Передавали и другие конституционные заявления царя. Декабрист Н. И. Тургенев

записал 25 октября 1818 г. в своем дневнике сказанное Александром I прусскому

генералу Мезону:

“Наконец все народы должны освободиться от самовла­стия. Вы видите, что я

делаю в Польше и что хочу сделать и в других моих владениях”.

В 1818 г. Александр поручил Н. Н. Новосильцеву соста­вить “Уставную

государственную грамоту” в духе прин­ципов польской конституции 1815 года.

Проект был готов к 1820 г. и получил “высочайшее одобрение”. Хотя проект

Новосильцева, готовившийся в глубокой тайне, так и остался на бумаге, однако

сам факт его разработки характерен для политики Александра в те годы В 1816 —

1819 гг была завершена крестьянская реформа в Прибал­тике (ее второй этап).

Все крестьяне получали личную свободу, а землю на условиях ее аренды, но в

перспективе приобрести ее в собственность посредством покупки у по­мещика. В

1818 г. 12 сановников получили секретные по­ручения царя подготовить проекты

отмены крепостного права и для русских губерний. Один из этих проектов

по­дготовил Аракчеев, намечавший постепенный выкуп по­мещичьих крестьян в

казну По собственному почину по­дал царю свой проект освобождения крестьян и

декабрист Н И. Тургенев, но все поступившие к царю проекты были положены под

сукно, так как осуществление их он счел несвоевременным.

Но уже в первые послевоенные годы Александр I про­водит и ряд реакционных мер

Среди них наиболее жесто­кой явилось учреждение в 1816 г. военных поселений,

ко­торые А. И Герцен назвал “величайшим преступлением царствования Александра

I”. Создание военных поселе­ний вытекало из задачи поисков новых форм

комплекто­вания армии и разрешения острых финансовых проблем путем перевода

части армии на “самоокупаемость”, т. е. устройства солдат на земле, чтобы они

наряду с военной службой занимались и земледелием и тем содержали себя.

Население определенного региона обращалось в военных поселян, которые

назывались “поселянами-хозяевами”, а к ним поселяли солдат, составлявших так

называемые “действующие” (регулярные) батальоны и эскадроны. И “поселяне-

хозяева” и солдаты “действующих” поселен­ных частей одновременно должны были

заниматься зем­леделием и военной службой. И служба и быт были до ме­лочей

регламентированы. Это был худший вид крепо­стной неволи. Устройство военных

поселений в Новго­родской, Херсонской и Харьковской губерниях встретило

отчаянное сопротивление местного населения, переводи­мого на положение

военных поселян.

Начальником всех военных поселений был назначен А. А. Аракчеев — показатель

того, какое большое значе­ние придавал Александр этому учреждению. Аракчеев

первоначально высказывался против военных поселений, предлагая сократить срок

солдатской службы до 8 лет и из увольняемых в запас создавать необходимый

резерв. Но как только вопрос о военных поселениях был решен Александром I,

Аракчеев стал рьяным и последователь­ным проводником в жизнь этой меры. По

наблюдению ис­торика Н. К. Шильдера, Аракчеев усмотрел “в этой цар­ственной

фантазии верное средство еще более укрепить свое собственное положение и

обеспечить в будущем преобладающее влияние на государственные дела”.

Аракчеев начал службу при дворе в царствование Павла I. Сначала Александр его

недолюбливал и одна­жды в кругу гвардейских офицеров назвал его “мерза­вцем”,

но затем увидел в нем “привлекательные” каче­ства' педантичность и поистине

маниакальную привер­женность к “порядку”, неукоснительную исполнитель­ность и

незаурядные организаторские способности. Письма Александра Аракчееву в эти

годы пестрят увере­ниями в “дружбе” и выражениями “сердечных чувств”,

подытоженными в письме 1820 г.: “Двадцать пять лет мо­гли доказать искреннюю

мою привязанность к тебе и что я не переменчив”. Импонировали Александру I в

Аракче­еве и его твердый характер, готовность не считаться с лю­быми

препятствиями и жертвами при выполнении постав­ленных перед ним задач.

Карьера Аракчеева при Алек­сандре I (как и Сперанского) началась в 1803 году.

В 1808 г. Аракчеев уже военный министр и — надо отдать ему должное — на этом

посту (до 1810 г., когда его сменил Барклай де Толли) он сделал немало для

вооружения рус­ской армии первоклассной артиллерией Но “звездный час”

Аракчеева наступил со времени назначения его на­чальником военных поселений и

председателем Департа­мента военных дел Государственного совета. 1822 — 1825

гг. — время наивысшего могущества этого времен­щика, которого ненавидела вся

Россия. На положении фактически первого министра он являлся единственным

докладчиком императору по всем отраслям управления, даже по ведомству

Святейшего синода. Все министры были обязаны представлять свои доклады

императору “через графа Аракчеева”.

Современники, а впоследствии и ряд историков, видели в “змие Аракчееве”

главное “зло” России тех лет. Неда­ром это лихолетье последнего периода

царствования Александра I было окрещено “аракчеевщиной”. Совре­менники дело

представляли так, что император, занятый больше внешнеполитическими делами, а

в последние годы испытывая “глубокую утомленность жизнью”, передал управление

страной своему жестокому фавори­ту. Известный мемуарист того времени Ф. Ф.

Вигель от­зывался об Александре I как о “помещике, сдавшем име­ние

управляющему” (Аракчееву), в полной уверенности, что в этих руках “люди не

избалуются”. Монархически настроенные дворянские историки (М. И. Богданович,

Н. Ф. Дубровин, Н. К. Шильдер) пытались все беды страны свалить на Аракчеева,

чтобы тем самым в благо­приятном свете представить Александра I. Нисколько не

отрицая большого влияния этого временщика на ход госу­дарственных дел, все же

надо подчеркнуть, что вдохнови­телем реакционного курса был сам царь, а

Аракчеев лишь усердно претворил эту политику в жизнь. Алек­сандр, даже

находясь за границей, держал все нити управ­ления в своих руках, вникая во

все мелочи, касающие­ся, кстати, и “ведомства” самого Аракчеева — военных

поселений. Начальник штаба военных поселений П. А. Клейнмихель

свидетельствовал, что многие из аракчеевских приказов по военным поселениям

собст­венноручно правил император.

Через сеть осведомителей Александр внимательно сле­дил за умонастроениями в

России и отдавал соответству­ющие предписания генералам, возглавлявшим сыск.

Александр мастерски умел “перекладывать свою непопу­лярность” на других. Это

видел и сам Аракчеев, говоря, что император представляет его “пугалом

мирским”. От­лично зная его “переменчивую натуру”, Аракчеев даже в годы

могущества не был уверен в прочности своего поло­жения. Одному из сановников

он говорил об Алек­сандре I: “Вы знаете его — нынче я, завтра вы, а после

опять я”.

Курс самодержавия был тесно связан с общеевропейс­кой реакцией. Окончательный

поворот Александра к ре­акции определился в 1819 — 1820 гг., что было

отмечено современниками. “Как он переменился!” — писал об Александре в

середине 1819 г. в своем дневнике Н. И. Тур­генев. Не скрывал такой

“перемены” и сам Александр, говоря осенью 1820 г. австрийскому канцлеру

Меттерни-ху, что он “совершенно изменился”. Наблюдательные современники, в

первую очередь декабристы, связывали перемену курса русского монарха с

политическими потря­сениями в странах Западной Европы: революциями

Португалии, Испании, Неаполе, Пьемонте 1820 г., греческим национально-

освободительным восстанием 1821 г. “Происшествия в Неаполе и Пьемонте, с

совре­менным восстанием греков произвели решительный перелом в намерении

государя”, — писал В. И. Штейнгель.

Речь Александра при открытии второй сессии поль­ского сейма 1(13) сентября

1820 г. сильно отличалась от сказанной два с половиной года назад. Он уже не

вспоми­нал о своем обещании даровать России “законно-свобод­ные учреждения”.

В это время полыхали революции в южноевропейских странах. “Дух зла покушается

водво­рить снова свое бедственное владычество, — говорил те­перь император, —

он уже парит над частию Европы, уже накопляет злодеяния и пагубные события”.

Речь содер­жала угрозы полякам применить силу в случае обнаруже­ния у них

какого-либо политического “расстройства”. На собравшемся осенью 1820 г.

конгрессе держав Священ­ного Союза в Троппау (в Австрии) Александр I говорил

о необходимости “принять серьезные и действенные меры против пожара,

охватившего весь юг Европы и от кото­рого огонь уже разбросан во всех

землях”. “Пожар в Ев­ропе” заставил сплотиться реакционные державы

Свя­щенного Союза, несмотря на их разногласия.

В Троппау царь получил известие о восстании лейб-гвардии Семеновского полка,

выступившего в октябре 1820 г. против жестокостей его командира полковника Е.

Ф. Шварца. Первым сообщил Александру это неприят­ное известие Меттерних,

представив его как свидетель­ство, что и в России “неспокойно”. Это произвело

силь­ное впечатление на Александра. Поражает суровость его расправы с этим

старейшим, прославленным гвардейским полком. Полк был раскассирован по

различным армейс­ким частям, 1-й его батальон был предан военному суду, и

основная его часть разослана по сибирским гарнизонам без права выслуги, 8

“зачинщиков” приговорены к нака­занию кнутом и последующей бессрочной

каторге. Были преданы и четыре офицера полка, подозреваемые в

“по­пустительстве” солдатам. Остальные офицеры были определены в разные

армейские полки. Показательна ли­цемерными словами о “милостях” царская

конфирмация приговора суда “зачинщикам” выступления. “Государь император, —

говорится в ней, — приняв в уважение долговременное содержание в крепости

рядовых, равно и бытность в сражениях, высочайше повелеть соизволил, избавя

их от бесчестного кнутом наказания, прогнать шпицрутенами каждого через

батальон 6 раз и потом со­слать в рудники”.

Александр был убежден, что выступление солдат Се­меновского полка

инспирировано тайным обществом. “Никто на свете меня не убедит, чтобы сие

выступление было вымышлено солдатами или происходило единствен­но, как

показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца, — писал он

Аракчееву. — ...По моему убеждению, тут кроются другие причины... я его

приписываю тайным обществам”. Начались их усилен­ные поиски. Однако не

полиция напала на след существо­вавшего в то время декабристского Союза

благоденствия. С ноября 1820 — февраля 1821 г. власти уже располагали серией

доносов. В конце мая 1821 г., по возвращении Александра I из-за границы,

генерал И. В. Васильчиков подал ему список наиболее активных членов тайного

об­щества. Рассказывают, что царь бросил список в пыла­ющий камин, якобы не

желая знать “имен этих несчаст­ных”, ибо и сам “в молодости разделял их

взгляды”, доба­вив при этом: “Не мне их карать”.

Карать он умел, и очень жестоко. Отказ же от откры­того судебного

преследования был вызван отнюдь не со­ображениями “гуманности”. Громкий

политический про­цесс мог в то время посеять сомнения относительно

могу­щества “жандарма Европы”. Александр I, по свидетель­ству декабриста С.

Г. Волконского, вообще не любил “гласно наказывать”. Размышляя, “что

воспоследовало бы с членами тайного общества, если бы Александр Пав­лович не

скончался в Таганроге”, Волконский писал: “Я убежден, что император не дал бы

такой гласности, та­кого развития о тайном обществе. Несколько человек сгнили

бы заживо в Шлиссельбурге, но он почел бы позо­ром для себя выказать, что это

была попытка против его власти”. Действительно, не желая преследовать явно,

Александр покарал ряд выявленных членов тайного об­щества скрытно, без суда и

огласки: отставкой и ссылкой с установлением полицейского надзора.

1 августа 1822 г. Александр I дает рескрипт на имя управляющего министерством

внутренних дел В. П. Ко­чубея о запрещении тайных обществ и масонских лож и о

взятии от военных и гражданских чинов подписки, что они не принадлежат и не

будут принадлежать к таковым организациям. В течение 1821 — 1823 гг. вводится

центра­лизованная и разветвленная сеть тайной полиции в гвар­дии и армии. Вся

система слежки делилась на ряд округов, имела свои центры, условные явки и

пароли, целую сеть низших и высших “корреспондентов”. Были особые аген­ты,

следившие за действиями самой тайной полиции, а также друг за другом.

Активизировала свою деятель­ность и “гражданская” тайная полиция. “Недостатка

в шпионстве тогда не было, — вспоминает известный воен­ный историк А. И.

Михайловский-Данилевский, — прави­тельство было подозрительно, и в редком

обществе не было шпионов, из коих, однако же, большая часть были известны;

иные принадлежали к старинным дворянским фамилиям и носили камергерские

мундиры”.

Следили и за высшими государственными лицами, в том числе за Аракчеевым (у

которого, кстати, была и своя тайная полиция). Служивший у него декабрист Г.

С. Батеньков вспоминает, как Аракчеев во время про­гулки с ним на Фонтанке

указал на шпиона, который был “приставлен за ним наблюдать”. Впрочем,

Аракчеев от­несся к этому как к должному. В течение всего царствова­ния

Александра I действовали “черные кабинеты”, зани­мавшиеся перлюстрацией

частных писем. Это было “классическое” время доносов. “Здесь озираются во

мраке подлецы, чтоб слово подстеречь и погубить доно­сом”, — писал один из

тогдашних поэтов. Доносили на лиц не только с передовыми взглядами, но и на

влиятель­ных вельмож и ретроградов, например, на того же Арак­чеева, на

министра полиции А. Д. Балашова, министра ду­ховных дел и народного

просвещения А. Н. Голицына, митрополита Филарета. М. Л. Магницкий подал донос

даже на великого князя Николая Павловича (будущего Николая I). Стоит лишь

удивляться, что в условиях та­кого “шпионства” правительству до лета 1825 г.

не удава­лось напасть на след декабристских тайных организаций, которые были

обнаружены не полицией, а другими “доб­рохотными” доносителями, совершенно

случайно, вслед­ствие неосторожности некоторых неопытных членов этих

организаций.

Наступление реакционного правительственного курса в 1820 — 1825 гг.

обозначалось во всех направлениях.

Были отменены все указы, изданные в первые годы цад-ствования Александра I и

несколько сдерживавшее произвол помещиков по отношению к крестьянам; вновь

подтверждалось право помещиков ссылать крестьян в Си­бирь “за предерзостные

поступки”; крестьянам запреща­лось жаловаться на жестокость. Усилились

гонения на просвещение и печать. Цензура беспощадно преследо­вала всякую

свободную мысль. В 1819 г. в Казанский уни­верситет для “ревизии” был послан

М. Л. Магницкий. Он обнаружил там “дух вольнодумства и безбожия” и

потре­бовал в своем докладе царю “публичного разрушения” университета. “Зачем

разрушать, можно исправить”, — написал в своей резолюции на докладе Александр

I. “Ис­правлять” он поручил тому же Магницкому, назначив его попечителем

Казанского учебного округа. Из универси­тета было уволено более половины

профессоров, из его библиотеки изъяты все книги, отличавшиеся, по мнению

Магницкого, “вредным направлением”, находившиеся в анатомическом театре

препараты человеческого тела были преданы “христианскому погребению”.

Попечи­тель самовольно отдавал “неугодных” ему студентов в солдаты и ввел в

университете казарменный режим, доло­жив императору: “Яд вольнодумства

окончательно оста­вил университет, где обитает ныне страх божий”. В 1821 г.

назначенный попечителем Петербургского учеб­ного округа Д. П. Рунич подверг

разгрому столичный уни­верситет. Он начал с доноса о том, что науки

преподаются там “в противном христианству духе”, и возбудил судеб­ный процесс

против лучших профессоров: К. И. Арсень-ева, А. И. Галича, К. Ф. Германа и Э.

В. Раупаха. Процесс тянулся до 1827 г., когда был прекращен за

недоказанно­стью “преступления”.

Это было время господства религиозного обскуран­тизма и мистицизма, поощряемых

Александром I. Увле­чение царя мистицизмом заметно проявилось с 1814 года. До

этого, как свидетельствовала Александра Федоровна (жена Николая I), он в

вопросах религии был весьма “фриволен и легкомыслен”. В 1814 г. Александр I

встре­тился в Париже с “европейской пифией” — баронессой В. Ю. Крюденер и вел с

ней долгие беседы о религии. Бе­седы продолжились и в России. Он

покровительствует ду­ховным собраниям фанатичной Е. Ф. Татариновой, обра­щается

к разного рода “пророкам” и “пророчицам”. Вы&&&&&зйнного к

нему музыканта Никитушку Федорова, слыв-птего “юродивым” и “пророком”,

производит в чиновни­ки. Впоследствии он приблизил к себе известного своим

изуверством архимандрита Фотия, близкого друга Арак­чеева. А. С. Шишков

составляет для Александра выписки из библейских текстов.

В 1814 г., по возвращении из Парижа, Александр берет под свое покровительство

российское Библейское обще­ство, вступив в число его членов и пожертвовав ему

зна­чительные денежные суммы. В это общество вошел “цвет” тогдашней

аристократической реакции. Председа­телем его был поставлен А. Н. Голицын. К

1824 г. оно имело уже 89 отделений в России и издало 876 тыс. экзем­пляров

Библии на 40 языках народов России. Деятель­ность Библейского общества была

связана с Министер­ством духовных дел и народного просвещения, во главе

которого находился тот же Голицын. Однако деятель­ность Библейского общества

и голицьшского ведомства нарушала прерогативы православной церкви, что

выз­вало недовольство и противодействие высшего духовен­ства. В 1824 г. оно

при поддержке Аракчеева и Фотия до­билось упразднения “духовного”

министерства, отставки Голицына и роспуска Библейского общества (офи­циально

оно было закрыто указом 12 апреля 1826 г.). Не­смотря на увлечение

мистицизмом, царь не терпел вмеша­тельства своих “пророков” в дела управления

государ­ством, и когда, например, баронесса Крюденер попыта­лась вторгнуться

в вопросы политики, она была немед­ленно выслана из России.

В 1819 г. Александр I занялся вопросом о своем преем­нике на престоле.

Родившиеся у него и Елизаветы Алек­сеевны в 1797 и 1806 гг. дочери Елизавета

и Мария умерли в младенчестве. Состояние здоровья жены царя больше не давало

надежды на появление у них детей. Хотя в коро­национном манифесте от 15

сентября 1801 г. и не был на­зван наследник, но согласно “Общему акту о

престолона­следии” и “Учреждению об императорской фамилии” Павла I от 5

апреля 1797 г. законным преемником Алек­сандра считался следующий по

старшинству брат Кон­стантин, получивший еще в 1799 г. от отца титул

цесаре­вича. Однако и Константин находился “в тех же самых се­мейных

обстоятельствах”, что и Александр, т. е. был без­детным, а со своей женой

фактически разошелся в 1801 году. Рождение в 1818 г. у другого брата царя,

Николая Павловича, сына Александра (будущего Александра II) определило выбор.

Летом 1819 г. Александр I предупре­дил Николая и его жену, что они

“призываются в будущем к императорскому сану”.

В том же году Александр нанес визит Константину в Варшаву, где тот находился

в качестве наместника царя. Во время этой встречи Александр дал Константину

уст­ную санкцию на развод с женой и разрешение вступить в морганатический

брак с польской дворянкой Иоанной Грудзинской при условии передачи своих прав

на престол Николаю. Позднее, в 1825 г., Константин говорил, что он сам

отрекся от своих прав в пользу Николая. Рассказыва­ли, что и ранее в семейном

кругу Константин говорил о своем нежелании когда-либо царствовать (“удушат,

как отца удушили”). Однако документы, связанные с отрече­нием Константина (да

и само его поведение в дни между­царствия 1825 г.), позволяют прийти к

выводу, что отре­чение едва ли было с его стороны вполне добровольным жестом.

20 марта 1820 г. был издан манифест “О расторжении брака великого князя

цесаревича Константина Павло­вича с великою княгинею Анною Федоровною и о

допол­нительном постановлении об императорской фамилии”. Манифест давал

разрешение Константину на развод с же­ной, а в дополнительном постановлении

указывалось, что член царской семьи при вступлении в брак “с лицом не из

владетельного дома, не может сообщить ему прав, при­надлежащих членам

императорской фамилии, и рождае­мые от такого союза дети не имеют права на

наследова­ние престола”. Хотя манифест формально и не лишал Константина прав

на российский престол, но ставил в та­кие условия, которые вынуждали его

отречься от этих прав. 14 января 1822 г. Константин вынужден был обра­титься

к Александру с письмом об отказе от своих прав на престол. Характерно, что

оно было написано под дик­товку Александра, который правил и текст письма. 2

фев­раля Александр дал письменное “согласие” на отречение Константина, а 16

августа 1823 г. последовал манифест, в котором Александр, ссылаясь на письмо

Константина, передавал права на престол Николаю.

Все эти акты составлялись и хранились в глубокой тай­не. О манифесте знали

только сам Александр, Голицын,

Аракчеев и составитель текста — митрополит москов­ский Филарет. Манифест был

положен на хранение в Успенском соборе в Кремле, а три его копии, заверенные

подписями Александра, — в Синоде, Сенате и Государ­ственном совете, с

собственноручными надписями царя:

“Хранить с государственными актами до востребования моего, а в случае моей

кончины открыть прежде всякого другого действия”. Можно предполагать, судя по

этой надписи Александра, что свое решение он не считал окон­чательным и мог

его переменить (“востребовать” для пересмотра).

Манифестом нарушался изданный Павлом I закон о престолонаследии, о чем

говорил петербургский генерал-губернатор М. А. Милорадович, когда было

получено из­вестие о смерти Александра I, и его секретный манифест был

оглашен в присутствии членов Сената, Синода и Го­сударственного совета.

Милорадович указывал, что воля покойного императора, “изъявленная в

запечатанной бу­маге, не может служить законом, потому что русский го­сударь

не может располагать наследством престола по ду­ховной”. Николай вынужден был

первым принести при­сягу своему брату как императору. Константин в своих

письмах заявлял об отказе от престола. Но, чтобы Нико­лай мог объявить себя

императором, Константин должен был обнародовать официальный манифест о своем

отре­чении. Константин же по сути дела отказался сделать это, ограничившись

частными письмами. Такое поведение его до сих пор остается загадкой. Оно

создало династический кризис, которым, как известно, и воспользовались

дека­бристы.

Нарастало недовольство самим Александром I, кото­рый уже не мог “прикрыться”

Аракчеевым. Д. И. Завали-шин вспоминал, что в последние годы царствования

Александра I “раздражение против него было значитель­но, не было очевиднее

факта, до какой степени государь потерял в последнее время уважение и

расположение на­рода”. Об “общем негодовании” против Александра I в эти годы

свидетельствовал и П. Г. Каховский.

Приближенные Александра I отмечали, что в послед­ние годы он становился все

мрачнее, чаще стал уединять­ся. Разумеется, он не мог не знать о растущем

ропоте в на­роде и различных общественных кругах, был убежден в существовании

тайных обществ и готовящемся против него заговоре, подозревал в этом многих

влиятельные лиц из военной среды. В 1826 г. при разборе его бумаг была

обнаружена записка, датируемая 1824 годом, в кото­рой говорилось о росте

“пагубного духа вольномыслия” в войсках, о существовании “по разным местам

тайных об­ществ или клубов”, с которыми якобы были связаны вли­ятельные лица

из военных — А. П. Ермолов, Н. Н. Раев­ский, П. Д. Киселев, М. Ф. Орлов и др.

В середине июля 1825 г. Александр получил достовер­ные сведения о том, что

против него зреет заговор в войс­ках, расквартированных на юге России. Унтер-

офицер южных военных поселений И. В. Шервуд случайно узнал о тайном обществе

и немедленно донес об этом царю. Од­нако только одного сведения о

существовании заговора, без знания конкретных его участников, было

недостаточ­но, чтобы начать репрессии. По личному указанию Алек­сандра I был

разработан план выявления членов и руково­дителей тайной организации.

Возглавить это расследова­ние было поручено Аракчееву. Известия о заговоре в

войсках, расположенных на юге России, заставили Алек­сандра I отменить

намеченный на осень 1825 г. смотр войск в Белой Церкви. Впоследствии из

показаний дека­бристов, членов Южного общества, стало известно, что они

замышляли использовать этот смотр для своего вы­ступления.

1 сентября 1825 г. Александр выехал на юг, намерева­ясь посетить там военные

поселения, Крым и Кавказ (по­ездка предпринималась под предлогом поправления

здо­ровья императрицы). 14 сентября царь был уже в Таган­роге. Через 9 дней

туда приехала Елизавета Алексеевна. С нею Александр посетил Азов и устье

Дона, а 20 октября отправился в Крым, где посетил Симферополь, Алупку,

Ливадию, Ялту, Балаклаву, Севастополь, Бахчисарай, Евпаторию. 27 октября на

пути из Балаклавы в Георгиев­ский монастырь царь сильно простудился, ибо ехал

вер­хом в одном мундире при сыром, пронизывающем ветре. 5 ноября он

возвратился в Таганрог уже тяжелобольным, о чем написал своей матери в

Петербург. Лейб-медики констатировали лихорадку. Ранее в Таганрог прибыл

на­чальник южных военных поселений граф И.О. Витт с до­кладом о состоянии

поселений и с новым доносом на тай­ное общество. Витт возглавлял также и

систему полити­ческого сыска на юге России и через своего агента

А. К. Бошняка получил сведения о существова^^ачЮж-ного общества декабристов.

В доносе Витта значились имена некоторых из членов тайного общества, в том

чи­сле и его руководителя П. И. Пестеля. Еще до своей поез­дки в Крым

Александр вызвал в Таганрог Аракчеева, но тот не приехал в виду постигшего

его несчастья (убийства дворовыми людьми его любовницы Настасьи Минкиной).

7 ноября болезнь императора обострилась. В Петер­бург и Варшаву были

отправлены тревожные бюллетени о состоянии его здоровья. 9 ноября наступило

временное облегчение. 10 ноября Александр отдал приказ аресто­вать выявленных

членов тайной организации. Это было последнее распоряжение Александра: вскоре

он оконча­тельно слег, и все дело по раскрытию тайной организации и аресту ее

членов взял на себя начальник Главного шта­ба, находившийся при Александре в

Таганроге, И. И. Ди­бич. Приступы болезни царя делались все сильнее и

про­должительнее. 14 ноября царь впал в беспамятство. Вра­чебный консилиум

установил, что надежд на выздоровле­ние нет. В бреду Александр несколько раз

повторял по адресу заговорщиков: “Чудовища! Неблагодарные!” 16 ноября царь

“впал в летаргический сон”, который сме­нился в последующие дни конвульсиями

и агонией. 19 но­ября в 11 часов утра он скончался.

Неожиданная смерть Александра I, ранее почти ни­когда не болевшего,

отличавшегося отменным здоровь­ем, еще не старого (ему не было и 48 лет),

породила слухи и легенды. Фантастические рассказы о таганрогских со­бытиях

появились в начале 1826 г. в зарубежных газетах. В дальнейшем среди

многочисленных слухов наиболее широкое распространение получила легенда о

“таин­ственном старце Федоре Кузьмиче”, под именем кото­рого долгие годы (до

1864 года) якобы скрывался импера­тор Александр I. Легенда породила обширную

литера­туру, включая и известную повесть Л. Н. Толстого “Записки Федора

Кузьмича”. Великий князь Николай Михайлович Романов, биограф Александра I,

имевший доступ к секретным материалам императорской семьи, в специальном

исследовании “Легенда о кончине импера­тора Александра I в Сибири в образе

старца Федора Кузь­мича” (СПб., 1907), опроверг эту нелепую “версию”. Он имел

также несколько бесед со знаменитым писателем, который не настаивал на

достоверности легенды, рассматривая ее лишь как материал для художественного

произ­ведения. Аргументированное опровержение дано и в кни­ге К. В. Кудряшова

“Александр I и тайна Федора Кузь-мича” (Петроград, 1923), в которой собраны и

всесто­ронне проанализированы все данные по этому вопросу. Однако в последнее

время вновь делаются попытки от­стаивать “подлинность” легенды о “старце

Федоре Кузь­мине”. Подчеркнем, что все версии о “перевоплощении” Александра I

в “старца” основаны исключительно на слу­хах, зафиксированных мемуаристами.

При этом игнори­руются или без всякого основания ставятся под сомнение такие

документальные материалы, как подробнейшие бюллетени о ходе болезни

Александра I, акты вскрытия его тела, официальные донесения из Таганрога

находив­шихся при умирающем императоре лиц, генералов цар­ской свиты П. М.

Волконского и И. И. Дибича. Наконец, имеются письма императрицы Елизаветы

Алексеевны, находившейся при муже до самой его кончины, а также письма

придворных дам — княгини С. Волконской и ка­мер-фрейлины Е. Валуевой.

Значительная часть этих ма­териалов опубликована в свое время историками Н.

К. Шильдером и вел. кн. Николаем Михайловичем Романо­вым.

...В истории царствования и биографии императора Александра I имеется еще

немало спорных и неизученных проблем. Так, до сих пор не выяснено до конца,

чем были вызваны в 1821 г. отказ Александра I от открытого судеб­ного

преследования, выявленного по доносам, декабрист­ского тайного общества

“Союза благоденствия” или ре­шение не обнародовать такой важный документ, как

ма­нифест 1823 г. о передаче престола Николаю, минуя Кон­стантина. Биографами

так и не объяснены причины “ду­шевной депрессии” Александра в последние годы

его цар­ствования. Недостаточно изучена сущность “правитель­ственного

либерализма” в начале царствования Алек­сандра I, характер его социальной

политики. В литера­туре весьма разноречивы оценки его позиции в “поль­ском”,

“финляндском” и “греческом” вопросах. Жизнь и деятельность этого, несомненно,

незаурядного монарха России ждет обстоятельного монографического

исследо­вания.