Статья: Стихотворение А. С. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла»: поэтика и грамматика

Статья: Стихотворение А. С. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла»: поэтика и грамматика

Ранчин А. М.

Давно известно, что особенность стиля «поздней» пушкинской лирики - простота и ясность, появляющаяся в стремлении к точному словоупотреблению, в стремлении избегать поэтических метафор, в ограничении доли условной поэтической лексики. По словам замечательной и тонкой исследовательницы русской поэзии Л.Я. Гинзбург, «от прозрачного элегического стиля Пушкин шел не к повышенной образности, а, напротив того, к “нагой простоте”. <…> Лирическое слово зрелого Пушкина живет не изменением или замещением значений, но непрестанным их обогащением» (Гинзбург Л. Я. О лирике. Изд. 3-е. М., 1997. С. 209).

Конечно, это лишь одна из тенденций в лирике Пушкина конца 1820-х – 1830-х гг., и с этой тенденцией по-прежнему соседствует установка на употребление традиционных поэтизмов, принятых в лирике метафор, и Пушкин нередко намеренно придает своему стилю черты поэтической условности. Но теперь этот условно-поэтический слог становится предметом осознанного выбора, а не обязательным признаком стихотворного текста как такового, как в поэзии Батюшкова, Жуковского и самого Пушкина в молодые годы.

Но если поэтический текст лишен явных признаков художественности (таких, как метафоры, например), что же делает его явлением литературы? Отказ от использования «классических» поэтических средств приводит к перенесению художественной функции на те элементы текста, которые прежде казались эстетически нейтральными, служебными. Это грамматические категории. В 1961 г. блестящий русский филолог Р.О. Якобсон, так суммировал результаты своей редакторской работы над переводами лирических стихотворений Пушкина на чешский язык: «Становилось все ясней: в поэзии Пушкина путеводная значимость морфологической и синтаксической ткани сплетается и соперничает с художественной ролью словесных тропов, нередко овладевая стихами и превращаясь в главного, даже единственного носителя их сокровенной символики» (Якобсон Р.О. Поэзия грамматики и грамматика поэзии // Семиотика. Сост. и общая редакция Ю.С. Степанова. Т. 2. С. 489). В этой работе он проанализировал «поэзию грамматики» в пушкинском стихотворении «Я вас любил; любовь еще, быть может…». Но еще прежде он отметил это свойство пушкинской лирике в статье «Заметки на полях лирики Пушкина» (1936), впервые опубликованной по-чешски и переизданной в английском варианте: «В стихах Пушкина поразительная актуализация грамматических противопоставлений, особенно в области глагольных и местоименных форм, сочетается с тонким вниманием к выражаемому смыслу. Нередко отношения контраста, близости и смежности между грамматическими временами и числами, глагольными видами и залогами играют непосредственно главенствующую роль в композиции того или иного стихотворения; подчеркнутые фактом вхождения в конкретную грамматическую категорию, эти отношения приобретают эффект поэтических образов, и мастерское варьирование грамматических фигур становится средством повышенной драматизации поэтического повествования. Поистине трудно найти пример более искусного поэтического использования морфологических возможностей» (Якобсон Р.О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 215, пер. с англ. Н.В. Перцова).

Один из примеров удивительной простоты и ясности – стихотворение Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (1829). Попробуем прочитать этот текст, обращая особенное внимание на грамматические категории, в нем содержащиеся.

На холмах Грузии лежит ночная мгла.

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою

Тобой, одной тобой… Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может.

В пушкинском тексте есть лишь одна метафора: сердце горит, да и она – стертая, настолько привычная, что уже не замечается. Спустя почти сто лет Владимир Маяковский, чтобы оживить это поэтическое клише, изобразил пожарных, приехавших тушить «пожар сердца» лирического героя. Есть в пушкинском тексте, правда, и выражение лежит мгла, которое, строго говоря, тоже метафора. Но это метафора не литературная, а языковая, и ничего необычного, останавливающего внимание в ней нет. К числу полустертых метафор может быть также отнесено определение «печали» — «светла». Но в классической риторике это другой троп — оксюморон, выражение, словосочетание, элементы которого логически не сочетаемы, ибо обладают противоположными, несовместимыми значениями. Но об этом выражении — чуть позже.

Зато грамматика в стихотворении «На холмах Грузии…» очень значима. Первое, что бросается в глаза сразу: в этом произведении ни разу не употреблено местоимение «я» в исходной форме – в именительном падеже. Встречается оно только в косвенных падежах: мною, мне. Кроме того, есть и притяжательные местоимения, образованные от местоимения «я»: моя, моего. Отсутствие в тексте слова «я» необычно и неожиданно. Во-первых, лирика всегда тяготеет к использованию этого слова: стихотворение, как правило, строится именно как ряд высказываний — признаний, жалоб, размышлений — этого «я». Во-вторых, «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» принадлежит к традиции элегического жанра, а в элегиях – стихотворениях, посвященных разочарованию в жизни, анализу испытанных лирическим героем чувств, — признания «я» есть главное, есть основа текста. Конечно, исповедальное начало, черты лирического монолога присутствуют и у Пушкина, но всё же отказ от слова «я» демонстративен по причине своей необычности.

Синтаксическая структура стихотворения такова. Преобладают двусоставные предложения — предложения, в которых есть и подлежащее, и сказуемое: лежит мгла, шумит Арагва, печаль светла, печаль полна, ничто не мучит, (ничто) не тревожит, сердце горит и любит. Но ни в одном из них лирический герой не представлен как субъект высказывания или действия. Говорится либо о явлениях внешнего мира (о мгле и Арагве), либо о чувствах лирического героя, которые приобретают как бы отдельное, автономное бытие – независимо от «я» (об унынии, о сердце). Встречается в стихотворении и одно безличное предложение: «Мне грустно и легко».

Но ведь этот же смысл, эти же чувства можно было бы выразить иначе, посредством других синтаксических структур, в которых субъектом будет именно «я» лирического героя. Однако поэтичность пушкинского текста при этом исчезнет. Р. О. Якобсон заметил о стихотворении «Я вас любил; любовь еще, быть может…»: «Первый станс развивает т е м у п р е д и к а т а: этимологическая фигура подставляет взамен глагола любил отвлеченное имя любовь, давая ему видимость независимого, самостоятельного бытия» (Поэзия грамматики и грамматика поэзии. С. 497). Нечто похожее происходит и в стихотворении «На холмах Грузии лежит ночная мгла»: сама синтаксическая структура предложений служит выражению такого мотива, как стихийность, произвольность чувства, неподвластность любви воле «я». Люблю не «я», а мое сердце, моя душа, и не «я» пребываю в покое, а мое уныние; не «я» грущу и чувствую легкость, а «мне грустно и легко». Так на уровне грамматики создается тот смысл, который будет прямо выражен только в двух последних строках стихотворения: «И сердце вновь горит и любит, — оттого, // Что не любить оно не может».

Этими примерами поэтическая роль синтаксиса не исчерпывается. Не менее значим и синтаксический параллелизм в предложениях «печаль моя светла» и «Печаль моя полна тобою». Схема предложений такова: подлежащее (одно и то же имя существительное «печаль») + определение (притяжательное местоимение «моя») + именное сказуемое (краткие прилагательные «светла» и «полна»). В стихотворении прямо не сказано, почему грустно лирическому герою и отчего печаль его «светла». Упоминание в первых строках стихотворения о далекой земле, Грузии, и о грузинской реке Арагве побуждает читателя предположить, что грусть и печаль лирического «я» вызваны разлукой с нею, оставшейся «там», в России. Это был бы традиционный элегический ход. Но благодаря соседству одинаково построенных предложений «печаль моя светла» и «Печаль моя полна тобою» рождается мысль, что именно воспоминания о «ней», чувство к «ней» придают печали лирического героя этот светлый тон. Строка «Печаль моя полна тобою» многозначна: она может быть прочитана как «Печаль моя вмещает тебя», «Ты внутри моей печали». Это наиболее очевидна интерпретация. Но возможно и другое понимание этого стиха: «Ты наполняешь меня печалью», «Ты заполняешь мою печаль». Творительный падеж, в форме которого употреблено местоимение «ты», обладает и значением косвенного объекта действия, и значением субъекта действия, и в пушкинском тексте происходит взаимоналожение и мерцание этих двух смыслов. Лирический герой не только думает и вспоминает о «ней», но и под «ее» воздействием чувствует, переживает любовь. Не «он», не «я», а «она», «ты» становится подлинным субъектом в стихотворении. Следующее за высказыванием «Печаль моя полна тобою» неполное предложение «Тобой, одной тобой» подчеркивает с помощью повтора местоимения «тобою / тобой» значение и действенную роль «ее» («тебя»).

Значимой в пушкинском тексте оказывается и граница между двумя последними строками, создающая интонационную паузу: «И сердце вновь горит и любит — оттого, // Что не любить оно не может». Правила языка побуждают сделать паузу перед словом «оттого», а не после него: «И сердце вновь горит и любит, оттого что не любить оно не может». Но правила ритма и метра диктуют сделать паузу после слова «оттого», и благодаря этому совершается сдвиг, смещение значения. Получается, что «И сердце вновь горит, и оттого любит». Грамматика вступает в конфликт с метрикой, но от этого происходит не ущерб, а обогащение смысла.

Своеобразие пушкинского текста ограничивается смыслопорождающей ролью грамматических элементов. Стихотворение отличает смещение, сдвиг значений, осуществляемый посредством неожиданного и даже парадоксального соединения слов в словосочетания и предложения. Первое необычное высказывание — «Мне грустно и легко». Правила языка и требования логики заставляют поставить между наречиями «грустно» и «легко» не союз «и», а союз «но». Ведь «грустно» и «легко» – это скорее антонимы, чем синонимы. В той же строке языковые и логические правила нарушены еще раз — в выражении «печаль <…> светла». Печаль должна быть «темной», а не «светлой». Наконец, уныние — состояние, которое принято считать тяжелым, мучительным, — оказывается дорого лирическому герою: «Унынья моего // Ничто не мучит, не тревожит». Если что-то может принести «унынью» мучения, вызвать тревогу, то, значит, уныние, с одной стороны, и мучения, тревога, с другой, — состояния непохожие, даже противоположные. Чувство лирического героя — небанально, сложно и противоречиво.

Но в стихотворении «На холмах Грузии лежит ночная мгла» есть и привычная для жанра элегии черта, легко узнаваемая современниками. Это лирическая ситуация, которую условно можно назвать так: размышления грустящего лирического героя ночью на берегу реки или ручья. Одним из образцов для русской элегии было стихотворение В.А. Жуковского «Вечер» (1806), начинавшееся строками: «Ручей, виющийся по светлому песку, // Как тихая твоя гармония приятна». Далее, уже в середине стихотворения, говорится: «Сижу, задумавшись, в душе моей мечты…». Вечерний пейзаж в этой элегии сменяется ночным, а мечты лирического героя исполнены тихой грусти. Биограф Жуковского К.К. Зейдлиц указал, что «Вечер» — «одно из лучших его описаний вечерней природы седа Мишенского», в котором жил поэт (Зейдлиц К.К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. 1783—1852. СПб., 1883. С. 32). Вероятно, это так, но никаких конкретных примет окрестностей Мишенского в стихотворении нет. Как угадать читателю, что «В зеркале воды колеблющейся град» — это уездный городок Белев, который поэт посещал каждое утро, чтобы дать уроки своим племянницам Маше и Саше Протасовым? И нужно ли угадывать?

Совсем иначе у Пушкина. Есть и ночь, очевидно навевающая печальные размышления, и река, наверное напоминающая о быстротечности другой реки — жизни. Но местность, где находится лирический герой, названа точно — это Грузия. И река имеет имя — Арагва. Так в стихотворении Пушкина не только дан мотив разлуки с родным краем и с «нею», но и воссоздана некая автобиографическая ситуация. На берегу безымянного ручья мог оказаться всякий, «на холмах Грузии» и не берегу Арагвы — лишь какой-то конкретный, определенный человек. Для читателя неважно, кому именно посвящено пушкинское стихотворение (исследователи называли и Марию Раевскую, в замужестве Волконскую, и Наталью Гончарову). Важно, что лирическая ситуация представлена как единичная, конкретная, а не как клише элегического жанра. Таким образом, сходство с элегической традицией в стихотворении Пушкина не менее значимо, чем различия. А читательские ожидания, связанные с упоминанием о реке и ночи в первых строках пушкинского текста, сбываются лишь отчасти: чувства лирического героя не очень похожи на «тихую грусть» — лейтмотив стихотворения Жуковского. Начинаясь почти как элегия, «На холмах Грузии лежит ночная мгла» оказывается поэтическим фрагментом, состоящим всего из восьми строк. Но в этих восьми стихах сконцентрирована такая мера смысла, к которой и отдаленно не приближаются длинные элегии.

Да, стихотворение Пушкина выглядит очень простым. Но эта простота достигнута искусными приемами, которые однако же неощутимы и незаметны.